Противостояние

А. ДЕЛОН: Я уже сказал — это Бурвиль, которого я увидел на сцене. А фильм — это был американский фильм, забыл название. А, да, конечно. «Одинокий рейнджер». Он меня потряс.

В. ПОЗНЕР: У вас не было желания тогда стать актером, киноактером?

А. ДЕЛОН: Нет, совсем нет, потому что в моей семье не было никого, кто бы этим занимался. Отец был директором кинотеатра — это совсем не то, что быть актером. Мама — фармацевтом. А я мало что из себя представлял и совсем не хотел быть актером. Наверное, нужно рассказать, почему и как я к этому пришел.

В. ПОЗНЕР: Это очень важный вопрос — я вам его задам еще. Где-то я читал, что когда вы были ребенком, вы были очень тяжелым ребенком, трудным, что вы стреляли из рогатки в учителей и что настолько все было плохо, что местный священник просил, чтобы мама вас не водила в церковь, потому что вы тоже там безобразничали. Почему? Вы протестовали?

А. ДЕЛОН: Отвечу вам. Двадцать пять лет спустя, когда я прочел Курта Герштейна… Первая фраза в его книге, глава вторая (это выделено) — «Трудный ребенок». Это глубоко несчастный ребенок. И тогда я понял, почему я был трудным ребенком в юности. Потому что я был глубоко несчастен. Потому что когда мне было четыре года, мои родители (а я был дитя любви) расстались, я остался как пакет, который немного мешает. Каждый со своей стороны построил новую жизнь с новыми детьми, а я… Меня посылали в колледж, в лицеи, к монахам в христианскую школу, и я был ужасно несчастным ребенком, то есть трудным. Я делал самые несусветные глупости в мире до 16–17 лет, когда, наконец, с помощью отца я завербовался в армию задолго до призыва, чтобы отправиться в Индокитай.

В. ПОЗНЕР: Это было ваше желание?

А. ДЕЛОН: Это было мое желание. Больше оставаться в семье я не мог, мне было нужно жить иначе.

В. ПОЗНЕР: То есть вы не получили аттестат зрелости?

А. ДЕЛОН: Так далеко я не заходил. У меня есть свидетельство об окончании школы, уважаемый господин.

В. ПОЗНЕР: Значит, вы оказались в Индокитае.

А. ДЕЛОН: Я оказался в Индокитае, завербовавшись, не дождавшись призыва, в семнадцать лет и уехал тоже добровольцем, потому что Франция меня не интересовала, на войну в Индокитай. Наша база была в Сайгоне, служил я в элитной роте, роте Национальной гвардии, там я пробыл два года.

В. ПОЗНЕР: А вы себе отдавали отчет в том, что это все-таки колониальная война?

А. ДЕЛОН: Знаете, когда тебе семнадцать, так глубоко не задумываешься. Хочется свалить, уехать. И поскольку я не мог уехать (именно это я обдумывал и анализировал позже), я не мог уехать без разрешения родителей, потому что был несовершеннолетним. Мне было семнадцать лет. И долгие годы после этого я, если хотите, упрекал в этом своих родителей. Мои мысли сводились к тому, что нельзя разрешать семнадцатилетнему ребенку уезжать. Понимаете, что я имею в виду? Я долго злился на родителей.

В. ПОЗНЕР: Но вы говорите о родителях, которые уже были разведены? Но, тем не менее, они должны были оба дать согласие.

А. ДЕЛОН: Именно так. По закону. Я был несовершеннолетним, моя мать и мой отец сказали «Да», подписали бумагу. Нельзя было уехать без их согласия.

В. ПОЗНЕР: И они не сказали вам, что, может быть, не надо, что это опасно, что это война?

А. ДЕЛОН: Нет. Я уехал вот так. И я этого хотел. Сильно хотел. Если бы они отказались, это мне очень помешало бы. Но это и помешало мне, в частности, потом, когда я понял, что без них мне не уехать.

В. ПОЗНЕР: Значит, вы воевали.

А. ДЕЛОН: Я воевал в семнадцать лет.

В. ПОЗНЕР: Это как-то на вас повлияло?

А. ДЕЛОН: Я многому научился. И думаю, что это стало основой всей моей жизни, моей карьеры и моей жизни по сию пору, потому что я очень рано узнал, что такое дисциплина, уважение к начальству, страх и всякое такое. У меня была некая внешность, но не было внутреннего содержания.

В. ПОЗНЕР: Значит, вы вернулись через два года во Францию, и вам было девятнадцать.

А. ДЕЛОН: Да, мне было 1 июня 1966-го девятнадцать лет. Нет-нет, простите, двадцать один год. Потому что перед отправкой в Индокитай нужно было обучаться год во Франции, и только после этого я уехал туда.

В. ПОЗНЕР: Понятно. Вы вернулись во Францию. И что дальше?