Противостояние

Из кухни, вытирая руки ослепительно белой медицинской салфеткой, вышла красивая, высокая женщина. В отличие от загибаловской жены, глаза ее были обычны, тусклы даже, однако высокий лоб, вздернутый веснушчатый нос и очень красивый рот – треугольником – делали лицо запоминающимся, как-то по-особому зовущим.

– Товарищи из милиции, – пояснил Журавлев. – Интересуются Мишей.

– Мы им тоже, кстати, интересуемся, – ответила женщина. – Обещал передать посылку маме, да так и не передал... Копченая колбаса и две банки красной икры...

– Он не писал вам больше? – спросил Жуков.

– А он никогда не писал. Он только телеграммы отправлял, образованием не замучен, – усмехнулся Журавлев и повторил: – А в чем дело, почему вы им заинтересовались? Попал он в тюрьму случайно, вышел, работал, как я знаю, отменно...

– У него родных нет? – спросил Жуков.

– Отчим, по-моему, есть, но он с ним не дружит, – ответил Журавлев, – тот вроде бы с матерью его был груб. Миша его винил в смерти Аграфены Васильевны...

– Это кто такая? – спросил Жуков. – Мать, что ль?

– Да, мама, – ответила Журавлева, посмотрев на Жукова сузившимися глазами.

– Обиделись на слово «мать»? – вздохнул Костенко. – Меня тоже коробит, хотя, позволю напомнить, название романа Горького кажется нам прекрасным – «Мать».

– А вы замечали, – ответила женщина, – что слово написанное и слово сказанное разнятся друг от друга?

Костенко подумал, что Журавлева представляет собою такой тип женщин, настроение которых меняется мгновенно; люди, столь остро реагирующие на слово, относятся, как считал Костенко, к числу самоедов, с ними трудно, постоянно надобно выверять себя, подлаживаться, а это плохо. «Впрочем, – подумал он, – „с кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой“. – И тут же себе возразил: – Но это же Пастернак писал о художнике, а здесь красивая ветеринарша».

– Я замечал это, – ответил, наконец, Костенко. – Я согласен с вами, но мой коллега никак не думал обидеть память мамы вашего друга, просто, увы, мы привыкли говорить языком протокола, а в протоколе «мама» не употребляется, как и «папа», впрочем. ...Пришли мы к вам вот с каким вопросом: когда вы в последний раз видели Минчакова? С кем? Что он вам рассказывал о себе, о своих планах, друзьях? Был ли он с похмелья? Весел? Грустен?

– Да вы объясните, в чем дело, – капризно рассердилась женщина, – иначе вспоминать трудно.

– Вот если мы объясним вам, в чем дело, вы как раз и можете все напутать, – ответил Костенко. – Вы станете – хотите того или нет – подстраиваться под то, что мы вам откроем. Чуть позже я вам все доложу.

– Ничего не понимаю, – резко повернувшись, женщина вышла на кухню.

– Гражданка Журавлева, – скрипучим голосом сказал Жуков, – вы вернитесь, пожалуйста, в комнату, потому что мы к вам не в ладушки пришли играться, а работать. Если желаете, могу вас официально вызвать в угрозыск для допроса...

– Так я к вам и пришла, – усмешливо откликнулась женщина с кухни.

Жуков посмотрел на Костенко, пожал плечами: «Доигрался, мол, полковник в демократию, вот теперь и выходи из положения».

– Вас доставят в милицию с приводом, – сказал Костенко. – Пожалуйста, сядьте рядом с мужем, и мой коллега начнет записывать ваши ответы.

– Дина, – сказал Журавлев, – ну, успокойся, иди сюда.

– А с чего ты взял, что я неспокойна?! – спросила женщина, возвращаясь в комнату, – белая салфетка по-прежнему была в ее тонких красивых пальцах. – Рассказывай, я буду добавлять, если что не так...

– Миша приехал к нам вечером, – начал Журавлев. – Не помню, в какое время, но уже давно было темно. Да, Дин?

– А какая разница? – она пожала плечами. – Правильно, вечером...

– Снег еще пошел.

– Снег с дождем, – уточнила женщина.

– Да, верно, снег с дождем, – Журавлев закурил, сцепил пальцы, вывернул их; хруст был ужасен; Костенко поморщился. – Он спросил, готова ли посылочка для мамы, но Дины еще не было дома; я сказал, что она сегодня должна все собрать, попросил его приехать попозже или завтра утром, а он ответил, что тогда опоздает на самолет. Я ему предложил перенести вылет на завтра, чтобы Диночка не бегала с посылкой, спешка нервирует...

– А вы где были? – не глядя на женщину, спросил Жуков.

– Это кого спрашивают? – поинтересовалась Журавлева.

«Ну, змея, – подумал Костенко, – не баба, а змея, ей-богу».

– Это вас спрашивают, – сказал Костенко. – Вы когда пришли?

– Не помню... Когда я вернулась, Миша все еще не хотел оставаться, но я сказала, что встретила его подругу и она им очень интересуется. После этого я поняла, что он задержится...

– Он был сильно пьян?

– Нет, – Журавлева быстро взглянула на мужа. – Я, во всяком случае, не заметила.

– Как зовут подругу? – спросил Жуков.

– Дора, – ответил Журавлев, снова глянув на лицо жены, – Дора Кобозева.

– Дора Кобозева? Она черненькая? Миниатюрная? – легко спросил Костенко.

Журавлева усмехнулась:

– За глаза ее зовут «бульдозер»... Она – огромная... И очень не любит свое имя, просит, чтобы звали, как меня – Дина.

– Дора Семеновна, кажется, так? – продолжал свое Костенко.