Противостояние

– Я отчего так волнуюсь, когда трогаю эту тему, майор? Я – русский, до последней клеточки своей русский, поэтому не могу слышать разговоры об особой русскости, украинскости, узбекстве, еврействе, грузинстве – не могу! Этого ж только и ждут противники, это ведь мина Гиммлера с Розенбергом! Закладывали они ее давно, шнур тогда же подпалили, и последыши по сей день ждут взрыва. Вы почитайте у меня на кафедре, что власовцы писали... Что им писали хозяева – так точнее. Вспомните «разделяй и властвуй» лондонских умельцев от дипломатии! Мы плохо изучаем политическую разведку прошлого века – я имею в виду разведку Западной Европы, которая формулировала для политиков к о н ц е п ц и и. Французский историк, связанный с Елисейским дворцом весьма тесно, в середине прошлого века утверждал, что внешнее сходство русских с французами и немцами – чистая случайность, пребывание этой нации в Европе – чревато для будущего мира. «Русские – особые люди, они должны жить у себя, общение их с Европой – опасно для Запада, лишено какой-либо необходимости, пусть варятся в собственном соку...» Другие западные философы проводили связь между русским православием – а в прошлом веке именно православие считалось выразителем русского духа – с религией Зороастра, с азиатской религией, поскольку дьявол якобы исследуется русским человеком с интересом и непредвзятостью. Ну ладно, с дьяволом это смешно, но ведь тенденция очевидна – сапогом оттеснить нас за Урал, поддержать наши доморощенные теории об «отличности» от остальных европейцев! А «мужиковствующих свора» – так вроде по Маяковскому – на деле подпевает этим самым французским шовинистам: «Мы – особые, мы – ни на кого не похожие, нечего нам якшаться с прогнившей Европой, это лишь разлагает национальный дух!» Каково?! До чего договаривались: мол, Петр Великий отдал Россию под германское иго! Это про Петра, который открыл дорогу Ломоносову, который призвал Пушкина, раскачал спячку, вывел Россию к д е л у, заставил Европу з а у в а ж а т ь державу, а там только разум и силу уважают, впрочем, сначала силу, а уж потом дух, это – прилагаемое у них, прагматики, ничего не попишешь... Иногда мне книги попадаются – диву даюсь некомпетентности, причем воинствующей! Несут черт-те что, замахиваются на то, что свято нам... Фиги в кармане, параллели, намеки... Как Ивана Грозного трактуют?! Ну да, ну антипод Петра, ну да, хотел истребить память о Новгороде – то есть о Европейской Руси, утвердить церковь как политическую, а не духовную силу, все верно, но как можно при этом забывать, что в те же годы, когда Иван головы рубил, в Париже гугенотов топили в Сене, последователи Торквемады держали в испанских темницах, подвергая дьявольским пыткам, «неверных», а герцог Альба залил кровью Брабант и Роттердам! Чтобы выдвигать концепции прошлого, которое пытаются обернуть программой на будущее, надо з н а т ь! Надо знать! – повторил сердито Трифон Кириллович. – Точнее всех величие русской культуры понял Тургенев и высказал это странно – в отношении к Гёте. Он же западник, Тургенев, какой еще западник, у него европейцы учились е в р о п е й с к о с т и! А ведь именно он писал, что для Гёте последним словом всего земного было «я». Для его Фауста не существовало ни общества, ни человеческого рода. Он погружен в себя, он от себя лишь одного и ждет спасения... Каково? Западник Тургенев этой своей критикой о т ч е р к н у л нашу самость, но заметьте, как он это тактично сделал, как тонко поставил все на свои места! А каково нашему товарищу из Башкирии, Таджикистана или Литвы слышать, когда мой единоплеменец бьет себя в грудь и кричит: «Наша культура – самая великая!» Нескромно это и недостойно по отношению к тем народам, которые именно русская культура вывела в мир, дала – революцией нашей – не только права, не только азбуку, не только библиотеки, но гарантировала им с а м о с т ь! Как же можно делить?! Да, мы – Европа, да, мы при этом и Азия – в этом и лишь в этом наша самость, и она определяется не чем-нибудь, а прекрасным словом с о в е т с к а я...

Трифон Кириллович говорил жарко, привстал даже на локтях, подавшись вперед, к майору.

Тадава чувствовал себя неловко, он боялся за старика, но не знал, как ему следует поступить; взглянул ищуще на Серафиму Николаевну.

– У товарища Тадавы наверняка возникнут к вам вопросы, – сказала та. – Я его буду к вам привозить – хорошо?

Трифон Кириллович обрушился на подушки, поцеловал женщине руку, положил ее ладонь себе на лоб, шепнул:

– Скоро с Пашкой встречусь.

– Фи, – сказала Серафима Николаевна. – Не узнаю! Стыдно!

В коридоре села на скамейку, лицо закрыла руками, но плача Тадава не слышал.

«Как же счастлив был тот человек, которого она дарила своей дружбой, – подумал он. – Какие же прекрасные годы прожил Павел Владимирович... А Игорек его не понимал... Как же сердце у старика разрывалось, а?!»

РАБОТА-VII (Кавказское побережье Всесоюзной черноморской здравницы)

1