Противостояние

— Столько, сколько нужно.

— В тебе редактор заложен, Славик, у тебя внезапно металл в голосе появляется.

— Какой я редактор, Кёс?! Я — сыщик, у меня, кстати, своих забот полон рот, тоже, знаешь ли, до «полного благоприятствия» куда как далеко, и с прокуратурой приходится биться, и от судейских достается… Однако я считаю все это симптомом прекрасным, демократическое развитие предполагает сшибку мнений, учимся спорить, учимся биться за позицию, ничего не попишешь, Кёс…

Внезапно в глазах Кёса появилось что-то живое, яростное, прежнее.

— Хм, эка ты вывернул, — задумчиво сказал он. — Ты хочешь упрятать все мои боли в концепцию демократического развития? Ловок, ничего не скажешь! Но — любопытно! Черт, я сразу подумал — как бы эту твою сентенцию в сценарий воткнуть, и сразу же увидел лица ворогов: «Да, интересно, но не бесспорно, слишком общо, а потому бездоказательно»…

— Опять-таки прекрасно, ты и их слова всунь в сценарий. Ты вообще, что ль, против редакторов? «Уничтожить как класс»?

— Отнюдь. Я с радостью взял бы тебя в редакторы. Вообще-то, в идеале, редактор — это такой человек, который более тебя знает, более образован, более смел. Фурманов, Боровский — одним словом, комиссар. Но ведь мы и редакторов планируем в институте кино, Слава! Нужен ли, не нужен ли — есть план, выдай вал!

— Неужели все до единого — бесы?

Кёс ответил:

— В том-то и беда — нет. Но надоедает каждый раз стучаться в дверь начальства… Занятые, большие люди, все понимают, решают вопросы сразу же. «Я не могу взять в толк, отчего это дело не решалось ранее, нормальным путем, как и положено».

— Но ты обязан допустить мысль, что твои противники совершенно искренне придерживаются иной точки зрения, Кёс. Ты ж их, верно, и не слушаешь — с высоты своего киновеличия. Ты ж в классиках, Кёс. А люди хотят высказать свою точку зрения, отчего б не выслушать?

Кёс мотнул головой:

— «Вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!» Помнишь Маяковского? То-то и оно.

Кёс погладил Костенко по плечу, отошел к Эрику Абрамову и Юре Холодову, тот, щурясь, словно в глаза ему светили прожектором, рассказывал о конгрессе парапсихологов в Нью-Йорке — его там избрали в правление. «Звезда», как-никак, светоч!

Костенко не удержался, протиснулся к Кёсу, шепнул:

— Ты послушай его, Кёс, послушай и вспомни, как все мы бились, чтоб ему помочь, когда его травили наши научные ретрограды. И он выстоял. Умел драться за свое, сиречь за наше…

Кёс ответил — раздраженным шепотом:

— Значит, я — дерьмо, не умею драться. Или устал, выработался, пустая шахта… Директоры картин гоняют меня по кабинетам: «Надо выбить деньги, еще, еще, еще!» Я спросил одного из них: «Вы требуете, чтобы я получил для производства нашего фильма пятьсот тысяч вместо трехсот, а сколько надо по-настоящему?» Он ответил: «Двести. Только при условии, что директору развяжут руки. Из этих двухсот еще и на премию каждому осветителю и шоферу останется, такую, что они будут и сверхурочно работать, коли надо для дела…»

…Митька Степанов пришел не один, а с ученым из Берлина, доктором Паулем Велером.

— Знакомься, Славик, он — твой коллега, историк криминалистики, занимается нацистами, теми, кто смог скрыться от суда, так что валяй, обменивайся опытом.

Велер и Костенко отошли к окну, выпили, Пауль хотел чокнуться.

— Нельзя, — сказал Костенко, — у нас, когда поминают друга, не чокаются, обычай такой…

— Хорошо, что вы мне сказали, я думал подойти к маме…

— Она бы чокнулась, — вздохнул Костенко. — Гостю из-за рубежа все простят, особенно в кавказском доме.

Когда Степанов подошел, наконец, к Григору, — Костенко сразу же заметил это, — тот спросил:

— Как звезда появляешься — последним? Быть знаменитым — некрасиво, не это поднимает ввысь…

— Мы с другом ехали с дачи, Гриша, не сердись, не кори Пастернаком.

Григор напружинился, поднял кулаки к плечам. Костенко понял, тот будет читать стихи, не ошибся.

Он помолчал, потом повернулся к Степанову и закончил стихи вопросом:

— А, Митя?

Костенко подумал, что на месте Митьки он бы обиделся; тот и обиделся, потому что долго не отвечал Григору. Потом обернулся к маме Левона и тете Марго: