Противостояние

— По вашей, — сказал Костенко и, взяв Велера под руку, отвел в сторону под явно неодобрительными взглядами советских коллег доктора.

— Что-нибудь случилось? — спросил Велер.

— Случилась мысль, — ответил Костенко, чуть усмешливо.

— Не понял?

— Я подумал вот о чем: могут быть в ваших архивах документы на власовцев — тех, кто дрался вместе с гитлеровцами в Бреслау?

— Во Вроцлаве, — снова поправил его Пауль, но потом, на мгновение задумавшись, поправил себя: — Хотя по отношению к тому моменту мы вправе сказать Бреслау… Думаю, что такие архивы могут быть.

— Следующий вопрос. Часть власовцев состояла из уголовников — как тех, кого судили за бандитизм у нас, так и некоторого количества головорезов, арестованных криминальной полицией рейха за пьяные драки в общественных местах… Такого рода уголовные дела — с отпечатками пальцев и показаниями обвиняемых — уничтожались гитлеровцами, когда этих гадов отправляли на фронт, или нет?

— У гитлеровцев ни одна бумажка не уничтожалась, — с уверенностью ответил Пауль. — Ни одна.

— Пауль, — Костенко достал из кармана конверт. — Здесь один лишь палец. Один отпечаток. Других у меня нет. Речь идет о кровавом преступнике. О волке. Знаете, как волк режет стадо? Он слепо бежит сквозь, разрывая горло всем, кто стоит на пути, всем без разбора, а берет себе в добычу лишь одну тушу. Этот человек — волк, страшнее даже, — повторил Костенко. — Вы можете посмотреть такого рода дела? На уголовников? Или надо обращаться официально?

— Само собой разумеется («зельбстферштендлих» — первое слово Пауль произнес по-немецки), было бы лучше официальное обращение, мы немножечко бюрократы в этом смысле…

— Ну, мы бюрократы во всех смыслах, — усмехнулся Костенко, — нас не переплюнешь, однако я приехал к вам, не согласовывая это с моими начальниками. Каждый день дорог, Пауль, речь идет о преступлении, вернее, о нескольких зловещих преступлениях. И еще: может быть, вы сможете посмотреть в архивах абвера — не случалось ли в их специальных командах разрабатывать особые узлы…

— Узлы? Что такое узлы?

— Узел — это когда завязывают веревку. Есть морской узел, есть альпинистский, есть парашютный, есть диверсантский, есть туристский.

— Да, знаю, — ответил Пауль. — Я понимаю, это очень важно, я, конечно, сразу же займусь этим… Но как передать? Вы сможете приехать ко мне?

Костенко вздохнул:

— А вы?

— С удовольствием, только пришлите вызов…

— И билет оплатим, — обрадованно ответил Костенко. — Но если что-нибудь появится особо интересное — срочно звоните мне, вот моя карточка.

Пауль внимательно прочитал карточку, удивился:

— Полковник, кандидат юриспруденции… Почему мне не сказали, что вы такой большой начальник, я бы держал с вами язык за зубами, а то ведь бранился.

— Брань — визитная карточка честного человека, который болеет за дело, дорогой товарищ… И дайте-ка мне ваш телефон, от нас звонить дешевле, не хочу вас вводить в разор.

— Считаете, что немец — скупердяй?! — рассмеялся Пауль, протягивая Костенко свою карточку.

— Считаю, что немец расчетлив, и мне это в нем очень нравится: никаких иллюзий, все оговорено заранее, нет помех для дружбы.

Пауль позвонил Костенко назавтра, ночью, домой.

— Владислав, записывайте имя… Но вообще вам надо прилететь сюда… Палец принадлежит Николаю Ивановичу Кротову, уроженцу Адлера. Адрес — Горная, 5. Отца зовут Иван Ильич, мать Аполлинария Евдокимовна, урожденная Нарциссова. До ареста криминальной полицией был приписан к воинскому подразделению 57/7. Это шифр одной из спецгрупп абвера.

4

В Адлере шел дождь. Северный Кавказ — это тебе не Сухуми, хотя, казалось бы, всего четыреста верст разницы.

«Километров, — машинально поправил себя Костенко. — «Верста» — больше, хотя, бесспорно, слово значительно эстетичнее, чем «километр», и никто меня не упрекнет за это в лапотничестве. «Верста» — поэтика, Пушкин в углу возка, укутанный медвежьей полостью, столбы полосатые, снег, не присыпанный черной гадостью, бесшумно изрыгиваемой высокими трубами…»

Капитан Месроп Сандумян, встретивший Костенко, — в форме, с двумя медалями на груди, — вытянулся, начал было почтительно рапортовать, но Костенко остановил его:

— В машине, товарищ, в машине, здесь не надо.

Пассажиры у трапа недоуменно смотрели на штатского, перед которым тянулся капитан, а Костенко этого страсть как не любил, намерился было Сандумяна отчитать, но одернул себя, подумав, что парень хотел как лучше, горец, у него свои представления о встрече начальства, ничего не попишешь, не надо все и всех строгать под один столб. Горцы встречают с помпой, а у нас, наоборот, встреча — сдержанна. Люди неторопливо прикидывают: кто пожаловал, как смотрит, во что одет, хмур — весел, бел — черен. Зато провожают — если пришелся по душе — от чистого сердца, так уж напровожаются, что память останется надолго.

— Вы не сердитесь, — еще мягче, в машине уже, сказал Костенко, — у меня, видите ли, идиосинкразия к рапортам, хотя под погонами живу четверть века и превыше всего на земле ценю нашу с вами военную касту…

Сандумян удивился:

— Но ведь каста — плохо, товарщ полковник.