Протопоп Аввакум и начало Раскола

Прежние московские иконы, казалось, были уже недостойны Бога и святых. Нападали теперь уже не на образа массового производства, кое-как написанные бесталанными, равнодушными ремесленниками, их и прежде считали позорными; против них говорили постановления Стоглава и другие, более поздние постановления[1252]. Нет, теперь ставился под вопрос самый характер творчества новгородских, строгановских и московских иконописцев. Изысканных и избалованных любителей уже не удовлетворяли эти вытянутые лица с резкими контрастами, эти небольшие, словно сжатые губы, этот темный колорит, эти упрощенные пейзажи без рельефа, вся эта живопись, выражавшая преимущественно духовное начало, молитвенное настроение. В этом искусстве находили сотни недостатков[1253]. Иноземцы же писали священные изображения и лики в той же манере, что и предметы светского характера: они тоже писали иконы, но по-своему, и эти иконы нравились тем, что походили на саму жизнь, что они были реалистичны. Была также книга, только что появившаяся в Москве, доставлявшая наслаждение всякому, кому только удавалось ее полистать: то была Библия, иллюстрированная голландским гравером Пискатором (Visscher), где было двести семьдесят семь картин[1254]. Эти пленительные гравюры, более или менее удачно воспроизведенные на отдельных листах с описанием изображаемого переведенными с латыни русскими стихами, вскоре распространились все дальше и дальше по всей Руси[1255]. Лучшие русские художники подпадали под притягательное влияние этой новой манеры письма. Один из них, благодаря своей способности выдвинуться, так же как и благодаря своему таланту, создал новую русскую школу иконописи и достиг в этом определенного успеха. То был молодой крестьянин из владений князя Дмитрия Черкасского по имени Симон Ушаков[1256]. По приезде в Москву в 1648 году в возрасте двадцати двух лет он был принят в царскую художественную мастерскую. Будучи замечательным рисовальщиком, он творчески принялся за работу над образцами для вышивок, орнаментами для карт и планов и узорами для церковных сосудов; это было особенно замечательно в то время, когда даже хорошие художники работали только по шаблону. Совместно с другими, он работал и над заказанной Никоном в 1656 году большой митрой. Но в это время он уже писал и иконы для московских церквей: в 1652 году образ Владимирской Божией Матери, заказанный Архангельским собором; в 1657 году икону «Ты еси Иерей вовек по чину Мелхиседекову» для церкви Грузинской Божией Матери, которая была его приходом; для той же церкви в 1658 году он написал Нерукотворный образ Спаса и в 1659 году икону Благовещения, обрамленную двенадцатью изображениями событий, поясняющих акафист. Эта икона вызвала многочисленные толки: до этого момента Ушаков был верен традиционному стилю письма, теперь же он, где только мог, допускал новшества. В этой иконе он изображал до тех пор совершенно неизвестные события и облекал известные образы в новые формы. На иконе была изображена осада Византии; далее, царь и царица приняли соответственно облики св. Марии Египетской и Алексия, человека Божьего; архитектурные украшения, изображенные одеяния, мебель – все было чрезвычайно богато и разнообразно; лики были динамичны, в них чувствовалась жизнь, и на ланиты лика Пресвятой Девы, находившейся в центре иконы, был чуть заметно наложен кармин. Этот новый способ живописи придавал образам невиданную до сих пор естественность. Ушаков усердствовал как мог в течение всех этих лет, руководя начатыми работами в Кремле, реставрируя фрески в Благовещенском соборе. Картиной, изображавшей царский смотр войскам в Семеновском в 1663 году, он положил в Москве основание официальной исторической живописи. Он создал школу учеников, в которой, в частности, был Иван Башмаков, крещеный еврей, которого ему поручили обучить живописи в 1664 году. Чем больше он работал, тем больше он дерзал: его икона св. Феодора Стратилата, созданная им в 1661 году, была написана в светлых тонах, подражавших природе[1257]. Эта манера писать вызывала смешаные чувства и некоторого любопытства, и нежности, и чувственности и была очень далека от московской строгости.