Прототипы

"Виктор ее ненавидел. Он ненавидел ее рыжие мелко завитые кудельки, ее по-дурацки перевернутые дужками вниз модные очки с толстенными стеклами, делающими взгляд постоянно насмешливым, он ненавидел ее острый бледный нос...

...Она умирала тяжело, мучительно, страшно - от рака легких. Когда она, задыхаясь и хрипя, звала его - просила воды или еще что, он, стиснув зубы до онемения в скулах, сидел на кухне и с ненавистью думал:

"Скорей бы! Ах, скорей бы!"

Она умерла весной..."

Я сминаю-комкаю журнал, зарываюсь в него лицом и, не обращая внимания на вокзальных соседей, взвываю в голос. Я вдруг и отчетливо, каждой клеточкой мозга и сердца понимаю: и никого-то, кроме Валентины, у меня на всем белом свете нету... Никогошеньки!

Как же я теперь жить буду?..

8

...Вот уже минуло-протащилось полгода.

Жена моя, Валя, умерла в начале апреля - от острого воспаления легких. Проклятые эскулапы! Даже такую пустячную хворь одолеть не могут...

Правда, Валя грипп на ногах перенесла: как же, выпускные экзамены скоро, можно разве питомцев-оболтусов своих среднеобразованных бросить в такой момент! Ну и, конечно, осложнение на легкие перекинулось - сгорела в несколько дней... А я, я-то здесь при чем, а?! Я же умолял ее лечиться, лекарствами ее пичкал, ухаживал за ней, когда слегла, с ложечки кормил-поил... Я не хотел, чтобы она умирала.

Не хотел!

А как она-то не хотела. Уже в последний день, вернее, ночь, приподнялась из последних силенок с подушки, обхватила меня за шею истонченной рукой, до боли стиснула.

- Андрей, Андрюшенька! Ведь только-только жить начали! Я не хочу сейчас...

- Успокойся, - мямлил я, давясь слезами, - ты не умрешь. Что ты! Кто ж от таких пустяков помирает - уж давно бы земной шар опустел.

- Правда? Правда? - взбодрилась чуть она, заглядывая в мои измученные глаза с робкой надеждой.

- Успокойся, конечно, правда, - выдавил я, видя в затемневших зрачках ее самого себя и зыбкую тень-отблеск Ангела Вечности...

Все эти полгода я пролежал на диване. С работы, само собой, ушел: просто перестал туда ходить и все - даже трудовую не забрал. О деньгах не думал, но они сами свалились: заплатили в журнале за проклятую повесть да вдруг запустили в издательстве второй тираж суперобложечной книги - перевели мне на сберкнижку гонорарий. Одному - с лихвой.

И вот я лежал. Днями и ночами. Спал урывками, барахтаясь в липких, вязких сновидениях. Выходил раз в неделю - подкупить еды-питья. Поначалу, с поминок, запил было крепко, ударился в запой, но - завязал. По пьяни все тянуло прикончить самого себя, самоубиться. А я для чего-то еще хотел жить. Хотя то состояние, в каковом я находился, жизнью назвать было сложновато. Я лежал в прострации. Не умывался, не чистил зубы, не брился. Я вырвал телефон из розетки и не реагировал на звонки в дверь. Решил: когда взламывать примутся, забеспокоившись, тогда открою. Но никто, видно, всерьез не тревожился. Да и кому я, собственно, нужен?.. Фурсику, разве. Только из-за него я через силу поднимался лишний раз, кормил несчастного зверя, споласкивал его ванночку. Потом снова с ним заваливались-опрокидывались на диван. Фурс хронически спал, я - воспаленно думал.

Я лежал и - думал, думал, размышлял, пытаясь понять, осознать устройство случившегося, механизм событий. О случайностях и совпадениях речи и быть не могло. Ясно как Божий день: между смертью моих героев и скоропостижной кончиной их прототипов - прямейшая связь. Выходит, я убийца?.. Но я же не знал, не знал, черт побери! Я же не злонамеренно, не умышленно, не рассудочно приговаривал к смерти того или иного человека в моём мире, в воображаемом мире... В чем же тогда вина моя, Господи?

И, уж конечно, путаясь в этих бесчисленных "как?", "зачем?", "почему?", я не хватался за ручку и бумагу, дабы привычным письменным способом все разъять на части, разложить по полочкам, просветить анализом, понять. Я боялся письменного стола. Я твердо, еще в первые дни обреченного лежания, решил: с писаниной, с сочинительством покончено раз и навсегда. Да ведь я теперь просто-напросто не смогу писать!..

Однако ж время сделало свое дело. Покаянные мысли, страх, безысходная тоска и мистический ужас начали переворачиваться, перевариваться, перебраживать - в ярость, в злобу, в бунт. Сбалансировался я примерно на следующем: с таким смертным грузом на сердце мне не жить. Без авторучки в руке, без писательства мне не существовать. Без движения, без возвращения к людям мне не быть. А значит - нечего и терять. Или пан, или пропал. И - вот правильно! - тварь я дрожащая или право имею? Если Кто-то дал мне силу и власть в сочинительстве, значит, этот Кто-то и дал мне право пользоваться этой силой и этой властью? Значит, я сам волен решать - быть или не быть!..

Признаюсь, от всей этой круговерти опасных и притягательных мыслей я слегка развинтился, тронулся, помешался. А может быть, и не слегка.

Я решился.