Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России

Однако, если раньше в более или менее равной степени были представлены обе позиции (pro и contra), то в 90-е гг. подавляющее большинство специалистов по современной российской истории и политике разделило точку зрения американского правительства и прессы на посткоммунистическую Россию. Неудивительно, что они оказались в такой чести у влиятельных газет и журналов, с удовольствием публиковавших их статьи, рецензии и ссылки на их книги. Но они были не просто «миссионерами из неоконсервативного научного лагеря», как охарактеризовал их один британский ученый; они представляли определённый политический лагерь. Между тем, та часть специалистов по России, которая всеми силами стремилась отмежеваться от «американских адвокатов Ельцина», оставалась незаметной, неуслышанной и невостребованной^{42}.

В результате, большинство комментариев, сделанных в прессе специалистами по россиеведению и другим родственным дисциплинам, и по содержанию, и по интонации мало чем отличалось от комментариев журналистов. Подчас научные комментарии отличались даже большей «идейностью» и большим миссионерским порывом. Учёные были уверены в необходимости для России «западной экономической стратегии» и «западного присутствия» в широких масштабах под руководством США. Мнение, что Америка должна воспользоваться предоставленным ей шансом «изменить традиционную схему русской истории», без сомнения, было общим^{43}.

И, подобно американским политикам и журналистам, большинство учёных, конечно, считало Бориса Ельцина единственным «гарантом реформ» в России. Один историк из университета Беркли даже поставил его в один ряд с Петром I, Джоном Локком и Томасом Джефферсоном^{44}. Оппоненты Ельцина, даже не являющиеся коммунистами, были однозначно отвергнуты как «реформаторы-волынщики», «старореформаторы», «вредители» и «возмутители недовольной черни»^{45}.

События 1993 г. стали своеобразным моральным тестом и для университетских профессоров. Считая, что «давно назрела» необходимость действовать, они побуждали Ельцина отбросить «политическую корректность» и «свергнуть» избранный парламент, или, как советовал один гарвардский историк, «прибегнуть к методам, неприемлемым на Западе». А чтобы кто-нибудь не усомнился в достаточной для этого легитимности Ельцина, один йельский специалист по конституции сравнил его с Джорджем Вашингтоном, причём сравнение было в пользу Ельцина^{46}.

Это был позорный эпизод в истории академического россиеведения, но не главный, с точки зрения участия в коллективном американском безумии 90-х гг. Гораздо большее значение имело то, что учёные сумели подвести историческую и юридическую базу под главную лже-идею американского крестового похода — о переходе России от коммунизма к капитализму и демократии американского типа. Эта идея «перехода» не только придала осмысленность американской политике, но и обеспечила прессу — материалом для публикаций, а учёных — новой парадигмой для исследований, грантов и, в конечном счёте, для своей карьеры.

«ТРАНЗИТОЛОГИЯ»

Общей чертой американских россиеведов является предпочтение согласия, даже на ортодоксальной основе, спору и разногласиям. Возможно, подобная тяга к консенсусу была реакцией на политические сквозняки, периодически возникавшие в академической сфере, начиная с эпохи маккартизма. Роль ортодоксии в 1940–70-е гг. играла тоталитарная модель. Её приверженцы, чьё влияние было преобладающим в университетской среде, утверждали, что именно тоталитарная модель полностью объясняет перипетии советской истории, особенности советской системы и невозможность любых изменений в её рамках.

В годы «холодной войны» тоталитарный подход означал идеологически выдержанный способ обвинения Советского Союза — «прикрепление подобающего ярлыка на неподобающую систему», как заметил один критик. Но как всякая ортодоксия, тоталитаризм скрывал больше, чем обнажал. Уже в канун горбачёвских реформ 80-х гг., опровергнувших аксиому о нереформируемости советской системы, исследования нового поколения американских учёных нанесли урон тоталитарной школе, как в исторической, так и в политологической области^{47}.

Конец Советского Союза потребовал иного рода консенсуса, и он не замедлил возникнуть. С начала 90-х гг. американские специалисты по посткоммунистической России с энтузиазмом подхватили новую направляющую идею. Известная под названием «транзитология», или «наука о переходе», она более достойна названия «наука о переходном периоде», что в большей степени раскрывает её смысл.

Не все учёные приняли новый подход. Как и в журналистике, существовали замечательные исключения. Однако, в рамках правил наука о переходном периоде стала «почти ортодоксией» — «стандартным набором», преобладающей темой и «способом постановки вопросов». Десятилетиями слово «тоталитарный» было неотъемлемым атрибутом названий книг и статей, теперь его заменило слово «переходный»^{48}.