Провидение и гитара

Холодная дрожь охватила артистов: перед такой аудиторией моллюсков у самого Аполлона заныло бы сердце. Однако оба Бертелини решили не сдаваться без жаркого боя, и снова запели – еще громче, еще веселее. С еще большей силой зазвенела гитара. Наконец Леон затянул свою лучшую песнь, свою самую эффектную сатиру, свой «великий» номер: «Il а у des honnetes gens partout!»[2]. Никогда, кажется, он не пел ее с таким мастерством, но это не пронимало местных моллюсков. Бертелини на всю жизнь сохранил убеждение, что кастельлегашийцы в отношении здравого смысла и музыкального слуха составляют исключение из рода человеческого. «Тупые волы, воры!» – восклицал он. Но, однако, он не сдавался: повторял свои куплеты, точно бросал вызов публике, точно провозглашал исповедание новой веры, и лицо его так сияло, что можно было подумать: лучи от него обратят на правильный путь хоть нескольких кастельлегашийцев, которые, по-видимому, больше внимания обращали на свое пиво, чем на музыку и слова песни.

Он как раз тянул заключительную высокую ноту, с широко открытым ртом и откинутой назад головою, как вдруг с сильным стуком отворилась дверь в кафе, и два новых посетителя стали шумно пробираться по залу к первому ряду «кресел», то есть преимущественно табуреток и скамеек. Это был комиссар полиции в сопровождении другого важного должностного лица – местного жандарма.

Неутомимый Бертелини снова во весь голос завопил: «Везде есть честные люди!», но теперь аудитория сразу отозвалась. Бертелини не мог понять причины: он не знал биографии жандарма и не слышал о его маленькой истории с почтовыми или гербовыми марками, но публика отлично ее знала и с великим наслаждением забавлялась совпадением сатирического куплета с местным «злободневным» вопросом.

Комиссар уже уселся на один из передних стульев с видом Кромвеля, посещающего Долгий парламент и значительным шепотом стал сообщать свои замечания жандарму, который почтительно стоял за его спиной, но скоро глаза обоих чрезвычайно строго устремились на Бертелини. Тот же все продолжал, как ни в чем не бывало, выкрикивать:

– «Везде есть честные люди!»

В двадцатый раз и во всю мощь своей глотки провозгласил Бертелини этот афоризм, но тут комиссар вскочил с места и грозно замахал своею тростью по направлению певца.

– Я вам нужен? – спросил Леон, обрывая куплет.

– Да, вы! – крикнул властитель.

«Проклятый полицейский!» – пронеслось в уме Леона, и он спустился с подмостков по направленно к комиссару.

– Как могло так случиться, милостивый государь, – произнес, точно раздуваясь, полицейский, – что я нахожу вас паясничающим в кафе, в общественном месте без моего разрешения?

– Как без разрешения? – вскрикнул Леон с негодованием. – Позвольте вам напомнить…

– Довольно, довольно! – перебил комиссар. – Я не желаю объяснений!

– Мне нет дела до того, чего вы желаете или не желаете, – возразил певец. – Я предложил дать объяснения, и вы мне рот не заткнете. Я артист, милостивый государь, – это отличие, которое, правда, вы не в состоянии понять. Я получил от вас разрешение и нахожусь здесь на законном основании. Пусть помешает мне, кто посмеет!

– А я вам говорю, что вы не имеете моего письменного разрешения! – крикнул комиссар. – Покажите мне его! Покажите мою подпись!

Леон сообразил, что попал в западню, но почувствовал подъем духа и, отбросив назад свои пышные кудри, сразу вошел в роль угнетенного благородства; комиссар же для него предстал в роли тирана. Благородство стало наступать, тиран подался несколько назад. Аудитория привстала и слушала с серьезным и молчаливым вниманием, обычным у французов при зрелище столкновения с полицией.

Эльвира присела. Подобные эпизоды не представляли для нее интереса новизны, и на ее лице отразились лишь утомление и печаль, а не страх.

– Еще одно слово, – заревел комиссар, – и я вас арестую!

– Арестуете меня?! – вскрикнул Леон. – Не посмеете!

– Я… я начальник полиции!

Леон удержал свои чувства. Внушительно, но весьма деликатно он ответил:

– По-видимому, это действительно так.

Такой стилистический оборот был слишком тонок для кастельлегашийцев: никто в зале даже не улыбнулся. Что же касается комиссара, он просто приказал певцу следовать за ним «в канцелярию» и горделиво направил начальственные стопы к двери. Леону оставалось только повиноваться. Он это и сделал, тотчас придав лицу, после надлежащей пантомимы, выражение полнейшего равнодушия. Конечно, за обоими потянулась целая свита любопытных.