Провинциалка

У меня снова поплыло перед глазами, мысль оборвалась… А ведь пульс стал нормальным, медленным! А что если слабое орошение мозга кровью приведет к необратимым, непредсказуемым последствиям? Ведь меня может разбить паралич, я могу стать забывчивым… как Перфанов, или потерять речь. Меня охватил ужас — только не это, Господи! Лучше уж конец сегодня же, сейчас, этой ночью! По сути, и то и другое было в одинаковой степени глупым. Значит, это все, что я успел сделать?! Столько много прекрасных идей и намерений, столько планов — и теперь ничего не будет написано — ни тот любовный роман, ни пьеса всего лишь с двумя героями… Нет, это несправедливо! Но ведь для каждого наступал этот час и, наверняка, заставал его неготовым. Весь вопрос в том, что человек успел сделать до той поры, когда пробьет его час. Ну вот, теперь и сердце дает о себе знать. В левой части груди что-то защемило, стало тяжко, будто кто-то ступил мне на грудь обеими ногами и так придавил, что дух из меня вышел вон. "Конечно, очень уж он расстроился, бедняга! Пусть теперь это будет на совести Рашкова! — скажут некоторые. — Работал, работал и что — когда все сделал, дали ему коленкой под зад…" "А зачем он брался?" — возразят другие. "И вправду, зачем брался? Деньги, что ли, были нужны? Да нет, вряд ли. Просто Венедиков очень уж любил славу, чтобы ему говорили комплименты, ухаживали за ним, уговаривали". — "Его не стоило труда уговорить!" — так сказал Рашков. "Тогда пусть сам на себя пеняет. Как аукнется, так и откликнется! Не рой яму другому… И потом, человек должен знать себе цену. Раз взялся за такую серьезную работу и обещал выполнить ее всего за два месяца, не мог же он не знать, сколько напряжения это будет ему стоить!" "Но ты же знаешь, какие сроки…" "Человек сам определяет, чего он стоит. Некоторые с годами становятся более недоступными и несговорчивыми, а другие…"

Неужели я принадлежал к "другим"? Но почему? Когда я сбавил себе цену, ведь вначале было совсем иначе… "Нет других таких городских писателей, как мы с тобой!" Самми Гольдберг… И он умер от инфаркта. Я почувствовал, что все поплыло перед глазами. Четверть века назад мы вместе начинали, вместе вошли в литературу, хотя и в разных жанрах, вместе шагали по ступенькам вверх. "Очень жаль, что ты, как, впрочем, и я, прославился именно благодаря этому — фальшивому и мелкому — произведению… " Да, именно после той книги цена моя упала. Почему я написал именно такую? Ведь я не раз сталкивался с жестокой истиной — и в шахтах, и на поверхности земли. Не говоря уже об истории с Михаилом… И из всего, что мне было известно, я выбрал самое безопасное и, наверняка, самое неверное… Знал ли я тогда, что это ложь? Мог ли предугадать события? Задумывался ли над тем, что заставило прежде "народного" инженера Тенева каяться, поливая себя грязью, в присутствии стольких людей? Интересно, как бы сложилась моя жизнь, найди я тогда в себе силы написать истину, защитить Михаила? Трудно себе представить, тогда я все-таки многого не знал, лишь догадывался, но закрывал на это глаза. А может, просто не желал осознать все. И вдруг меня пронзила мысль, что именно тогда я свернул с правильного пути, не сумел разглядеть единственно верное направление. Почему я это сделал? Что тому виной — моя неопытность, заблуждение, или просто я испугался?

Наконец я нашел такое положение, при котором не чувствовал боли, — я перевернулся на живот и свесил голову вниз. Так я лежал, прижавшись левой частью груди к кушетке и испытывая облегчение. И вдруг, распластавшись, как паук, сосредоточенно созерцающий темно-красный ковер, покрывающий пол моего кабинета, я увидел над собой белые пушистые облака, ощутил пряный аромат трав, устилавших склоны тихой родопской ложбины. Я как бы слился с природой, вознесся над суетой и мелкими житейскими проблемами и неудачами. Неожиданно в воздухе запахло цветущими липами…

Только что прозвучал приговор: пять лет за умышленное вредительство в шахте. Я первым вышел на улицу из горного управления, но Нора догнала меня и повела к своей приятельнице, у которой она остановилась. Мы молча сидели в чужой квартире, тупо уставившись в одну точку. Жаккардовый ковер на полу был наполовину свернут, и на пожелтевших газетах, устилавших пол, сушились цветки липы. Сквозь прозрачные шторы в комнату заглядывали лучи послеобеденного солнца. На Норе было надето платье лимонного цвета, выгодно оттенявшее ее смолисто-черные волосы…

Я осторожно пошевелился, чтобы вновь не вызвать сердцебиения, затем приподнял голову и опустил ее на подушку…

Как хорошо, что Нора и Михаил вновь сошлись после всех обрушившихся на них невзгод! Интересно, как они встретят меня? На прошлой неделе, когда я был в Смоляне, я не решился к ним заехать. Наверное, я уже и не узнаю некогда пыльный провинциальный городишко. Возможно, они снимают все ту же квартиру, ведь Михаил устроился на флотационный завод. Дал бы он знать, что знает о том, что произошло между нами? Вряд ли. Он ведь такой тонкий, чуткий человек…