Провинциальная философия : трилогия

– Тоже, знаете ли, творчество, – комментировал Прохор Ильич. – Увидеть художественный образ в природе, даже в каких-нибудь разводах на штукатурке, – значит уже создать, сочинить его. Каждый видит в меру своей гениальности. Зритель ведь тоже может быть гениален. Разглядеть в такой коряге дракона – значит придать ей форму, смысл – еще до того, как придется что-то обрезать, подправить. Обрезать – это уж кто как умеет. Это забота профессионала… Вы видите, я с ходу раскрываю перед вами все свои слабости. Одна из них: страсть потеоретизировать на тему искусства. Все-таки я когда-то имел к нему отношение… Мне иногда представляется, что главный смысл, главная задача искусства, да и жизни вообще, в разных ее проявлениях: в этике, в технике – придание формы, то есть внесение в мир структуры, преодоление бесформенного хаоса, сопротивление энтропии, понятой широко. Существуют два взгляда на хаос и порядок. Один, манихейский, говорит о борьбе этих двух начал, борьбе Ормузда и Аримана, добра и зла; человек выбирает одно или другое, становится на чью-то сторону. Другой объявляет хаос просто отсутствием порядка; это еще не упорядоченный мир. Так вот мне ближе второй взгляд. Искусство помогает преодолевать энтропию, придавая оформленность нашему существованию. И не только в отгороженной области, где мы специально им занимаемся. Им давно пропитана вся жизнь, мы подчиняемся его формулам больше, чем сами подозреваем, мы волей-неволей вписываемся в его схемы, в его сюжеты. Те, кто сознают это и помогают родиться форме, – те уже профессионалы… Вот погодите, зазеленеет листва, я свожу вас в лес, там у нас с Зоей есть одна полянка… мы пробуем фантазировать с живыми деревьями, не с отломками. Если вам, конечно, интересно.

– Мне очень интересно.

– Честное слово?

– Честное слово…

Зоя тем временем согревала им чай, ставила на стол варенье, принесенное тетей Пашей; сама тетя Паша, навострив слух, сидела в соседней комнате; убедившись, что ничего интересного ей и на этот раз не услышать, она позволяла себе заснуть. Прохор Ильич провожал учительницу домой. Воздух был уже насыщен арбузной оттепельной влагой, в канавах журчала подснежная вода. Все-таки время идет не так уж медленно, думал Прохор Ильич. С некоторых пор даже быстро. Хорошо б еще быстрее… По дороге он обычно молчал, зато становилась разговорчивей Светлана Леонидовна – она точно пугалась возможной паузы и все рассказывала о каких-то школьных происшествиях, о стычках в учительской; смешок ее бывал возбужден и необязателен.

Когда Прохор Ильич возвращался к себе, тетя Паша встречала его уже у дверей; спросонья она запаздывала прикрыть рот, и оба ее клыка были весело оскалены.

– Хороша? – подмигивала она.

– Хороша, – соглашался Меньшутин.

– Так чего ж ты зелени дожидаешься? – говорила тетя Паша. – И так весна, смотри… – И вздыхала уже озабоченно: – Ой, беда моя! Прямо не знаю. Я, слышь, думала сейчас что хорошее увидеть – а приснилась каша с тараканами. К чему бы?..

Как-то в конце мая они со Светланой Леонидовной действительно пошли в лес. Начинались сумерки; воробьи купались в теплой вечерней пыли, выплескивая крыльями ямочки. В майских вишнях летали белые ночные бабочки. Среди темной зелени светились электрические гроздья сирени. Тихий воздух был настоян на мирном жужжании майских жуков; мальчишки, подпрыгивая, сбивали их кепками. Они шли вдоль заборов по пружинистым мосткам, невидимые взгляды провожали их до самой опушки. Пятнистая собака увязалась за ними и вдруг, поравнявшись, задумала потереться свалявшейся, в колючках, шерстью о ноги учительницы. Светлана Леонидовна вскрикнула.

– Не бойтесь, – сказал Меньшутин. И добавил для собаки: – А ты, невежа, мог бы догадаться, что так не делают. Лес, темнота – разве можно так неожиданно?

– Это ваша собака? – спросила учительница.

– Нет, бродячая. Вы же знаете, их тут полно.

– Обычно они сторонятся людей. И уж не трутся об ноги.

– За мной всегда теперь увязываются. Добро если одна, а то целым десятком. Меня тут все собаки знают.

– Но подошла она ко мне.

– Вы со мной. И она чувствует, как я к вам отношусь. Собаки такие вещи чувствуют куда тоньше людей. Они ведь слов не понимают, зато навострились на интонации, оттенки, неуловимые, как запах следа… Когда-то я разбирался в их языке. Сам умел говорить.

Учительница засмеялась.

– Лаять?

– И лаять, и много чего еще. У меня получалось даже лучше, чем у них. Все-таки я артист, а они в основном – рядовые твари. Просто стало неинтересно.

– Вы шутите? – решила на этот раз уточнить Светлана Леонидовна.

Меньшутин не ответил.

– Хорошо, что сейчас сумерки, – сказал он, – и вас не видит с этой собакой один наблюдательный человек. А то не знаю, что бы он о вас подумал.

– Почему? – не поняла учительница.

– У него болезненный интерес к черным собакам с рыжими пятнами, – уклончиво ответил Прохор Ильич. – А их в городе уже шесть, и все похожи друг на друга. Родственницы.

– Не только собаки вас знают, но и вы их, – улыбнулась Светлана Леонидовна с неловкостью от странного поворота разговора.