Провинциальная история

И выпив рюмку натощак, Синицын понял, что изрядно захмелел.

Закусили бутербродами, и стало легче на душе, и говорить то стало как-то проще.

— Тут такое дело, Михаил, — начал Петр Константинович расхрабрившись, — не от хорошей жизни перебрался я из Петербурга в город Б, не от хорошей.

— Это я итак уж понял, — поддержал Игнатьев, с любопытством глядя на своего друга детства, будто видел его впервые, однако же притом, не забывав положить в рот огромный кусок ростбифа.

— Так уж случилось, — неуверенно начал Синицын, — потом будто передумав, замешкался, но уже через секунду твердо произнес: — я крайне стеснен в деньгах, скажу больше, я заложил именье, и срок по закладным истекает меньше чем через месяц.

— Уж не в долг ли ты просишь? — настороженно спросил Игнатьев, сразу же перестав есть и пристально посмотрев на Петра Константиновича, пожалуй, уже без прежнего дружелюбия и высокомерной теплоты, коей одаривал так щедро лишь назад минуту, своего менее удачливого друга.

— Нет! Что ты! Как можно! Я бы никогда не поставил нашу дружбу выше денег! Поверь, эти дружеские связи для меня вовек ценней всего! — с жаром ответил Синицын, тогда как правда была в том, что должен он был такую сумму денег, которую бы никто не дал взаймы просто так, а закладывать было уже нечего. И, осознавая сей факт с ясностью и ответственностью, потому в долг и не просил.

— Ммммм, — нечленораздельно промычал Игнатьев, правда, уже немного расслабившись.

— Ты мне лучше скажи, знаком ли ты с исправником Гавроном?

— С Гавроном? — изумленно переспросил Игнатьев.

— С Гавроном, исправник есть такой. Да ты наверняка его ведь знаешь. Вот только насколько близко с ним знаком?

— А как же! Кто ж его не знает, можно сказать, второе по важности в нашем глухом уездном городке лицо. Я просто твой вопрос в толк не возьму. Зачем тебе Гаврон? Уж не на службу ль ты собрался?

— Да погоди, не задавай вопросов, дай мне вначале разузнать, — нервно засмеялся Петр Константинович. — И что ты о нем думаешь?

— Да что тут думать, резкий и прямой, и кажется простым, но хитрый и коварный, исправник одним словом, что еще сказать.

— А дочь его?

— А дочь….? — сбитый с толку Игнатьев и вовсе перестал что-либо понимать в этом разговоре, но так как ход мыслей Синицына, больше не представлял для него угрозы, расслабился и из любопытства, даже подался вперед, стараясь предугадать, что дальше скажет тот.

— Да, дочь Гаврона. Что думаешь о ней?

— Да нечего тут думать. Я ее совсем не знаю, может видел в церкви издали, но так уж лично, близко, не знаком. И потом, меня сейчас интересуют барышни другого сорта, понимаешь? — весело спросил Михаил Платонович, а взглядом указал на дородную барышню, чей род деятельности, судя по наряду, ни для кого не был секрет.

Синицын махнул рукой в знак того, что его сия барышня не интересует.

— Мне сейчас не до того… — сказал он вслух, а про себя подумал: — да и не по карману.

— Так ты мне не сказал. Зачем тебе Гаврон и дочь его тем паче?

— Да погоди, все расскажу, но не спеша. Теперь к тебе моя просьба будет.

Игнатьев, конечно, снова напрягся при слове «просьба», но промолчал и виду не подал.

— Сведи меня с барышней Гаврон. Ни с ней, ни с ним я не знаком, не вхож в их дом, и шанса быть вхожим в дом я не имею. Устрой нам встречу, ужин, выдумай причину, мол так и так, обсудить может чего надо. Какие тут у вас проблемы в городе? Земля? Разбои? Тебе виднее, мне и в голову, пожалуй, ничего путного и не придет. А остальное сделаю я сам.

— Так, так, голубчик, кажется я начинаю понимать… — засмеялся Игнатьев. В зятья чтоли к Гаврону навострился?

— Ты угадал. Я не горжусь собой. Но жизнь заставит, сам знаешь, еще не так гопак плясать начнешь! — горько заключил Синицын и с горя снова выпил рюмку водки натощак.

Порешав дела, и обо всем сговорившись, выйдя из ресторации, Синицын и Игнатьев ударили по рукам и разошлись в разные стороны, всяк по своим делам.

Игнатьев уехал на бричке, а Петр Константинович бричку решил не брать и не только потому, что в кармане было пусто, а потому, что выпив две рюмки водки и от волнения даже не закусив, выйдя на свежий августовский воздух, почувствовал себя дурно и оттого решил пройтись пешком.

В конце августа, днем еще сохранялось тепло, и порой было даже жарко, а вот ночи, ночи стали холодными и неласковыми. И ближе к вечеру, на реку опускался густой туман, заполняя собой весь город в низине белой молочной завесой, скрывая грязь дорог и унылость уездного города, что и городом то по правде назвать было нельзя.

Он ослабил ворот рубахи и полной грудью вдохнул влажный терпкий воздух, запах угля, мокрой листвы, сырой земли и конского навоза.

На улицах почти никого, лишь треск настила под сапогами редких, угрюмых и неразговорчивых прохожих.

Ему вдруг стало так одиноко и так дурно, он вспомнил, что совсем один, ни матушки, ни батюшки, нет никого, кому бы он был дорог и оттого так грустно и так горько.

Последние сладкие дни лета, а там уж и до октября рукой подать. И срок по закладным, и бедность, и безденежье, и разные лишения.

Под ногами первые опавшие листья.