Провинциальная история

— Так что не так? — Марьяна Францевна нахмурилась и наполнила рюмочки, поставила на стол, аккурат на папочку с бумагами, которые надлежало разобрать, прочесть, подписать… в общем, рюмки на ней тоже неплохо смотрелись. И бонбоньерка с трюфелями, пусть слегка подтаявшими.

— Все так… жену он любит. Она любит его, но… детей пока не собирается заводить, а ей скучно. Вот от скуки повадилась картины писать.

— И?

— Он наставника нанял. А тот вбил этой дурехе в голову, что у нее талант. И теперь она желает выставку.

— И?

Пока проблемы Марьяна Францевна не видела. Пусть бы и сделал, что ему, жалко для девочки? Чай, особняк у Гурцеевых большой, выделил бы залу одну, устроил бы салон или вечер званый. И жене в радость, и ему не сложно.

— Она-то не просто выставку, но в Государевой академии Изящных искусств. И учиться там же.

Марьяна Францевна приподняла бровь.

— И что? Не сможет устроть?

— Он-то сможет, чего ж не смочь. Девочка и вправду одаренная, только… сама посуди. Во-первых, теперь она княжна. Во-вторых, молодая и красивая… и среди нищих студиозусов учиться? Сама знаешь, что там за нравы… оно, конечно, Аглая — девочка умная, но вот… слухи пойдут.

Эльжбета Витольдовна настоечку пригубила.

И пальцы облизала.

Конфеты были хороши.

— Пусть так наставников наймет…

— Он вообще против, чтобы она рисовала.

— Почему?

— Уверен, что всенепременно нарисует что-то этакое, что родовую честь уронит. И что княжне рисовать можно только акварельки для семейных альбомов.

— Идиот.

— Все они…

— А от тебя чего хотел?

— Чтобы повлияла. Поговорила. Убедила.

— А ты?

— А я… я не знаю. Устала я убеждать… одному не нравится, что жена его рисованием увлеклась, другому — что садом занимается, третьему характер кажется слишком уж неподатливым, четвертый уверен, что она вовсе должна сидеть и ничего не делать без его высочайшего дозволения.

Она опрокинула рюмку до дна и содрогнулась.

— И я ведь пытаюсь… объясняю, говорю. Они вроде понимают. Пока говорю, понимают. А как выйдут отсюда, так опять… и начинают то отговаривать, то запрещать, то еще чего… потом сами удивляются, куда сила уходит, что прибытку ей нет. А откуда прибыток, когда ведьма несчастна?!

Это она сказала, пожалуй, чуть громче, чем следовало бы, а после и вовсе добавила крамольное:

— Порой мне кажется, что раньше оно все как-,то… честнее было. Мы не любили их, они нас… и все. А тут… уеду, — это Эльжбета Витольдовна произнесла с немалою убежденностью. — Вот… в командировку и уеду.

— Куда? — тотчас заинтересовалась Марьяна Францевна.

— В Канопень!

— Куда?!

Она поглядела на другую стену, которую занимала карта Беловодья со всеми его городами, городками и махонькими даже поселениями. Карта была рисована под старину, а потому изобиловала непонятными знаками и диковинными зверями.

— В Канопень, — Эльжбета Витольдовна повторила слово мрачно. — Доклад пришел. Точнее, запрос. Тамошний верховный интересуется, не отправляли ли мы в Канопень ведьму…

— В Канопень?

— Вот и я о том… я точно никого не отправляла. А стало быть… или самозванка.

— Или… — глаза Марьяны Францевны блеснули. — Погоди… это же…

Она поднялась и, отыскав-таки на карте упомянутый Канопень — городишко, судя по рисунку, был вовсе не так уж мал, просто весьма далек от столицы, — ткнула пальцем.

— Именно, — сказала Эльжбета Витольдовна, не дожидаясь вопроса: некоторые вещи лучше было не озвучивать. — Именно…

Она глядела на карту.

Глядела.

И… мысль об отъезде согревала душу не меньше, чем вишневая наливка. А еще появилась мысль, что вовсе не обязательно ехать одной.

В конце концов, она ведь обещала отвлечь Аглаю от ее живописи?

Вот и отвлечет.

И…

Тонкие губы Эльжбеты Витольдовны растянулись. Все же она и вправду была ведьмой прежде всего по состоянию души.

 

Проснулся Ежи оттого, что по нему топтались. Весьма так деловито, с полным, можно сказать, осознанием процесса. Правда, кто бы ни топтался, нельзя было сказать, что он был тяжел, но вот… неприятно все же.

И Ежи открыл глаза.

— Мря, — сказал зверь ярко-рыжего окраса, усаживаясь на груди.

— Доброго утра, — на всякий случай Ежи решил со зверем поздороваться. Тот чуть склонил голову. Крупную. Круглую. С торчащею во все стороны шерстью, длиннющими усами, которые мелко подрагивали, и треугольниками ушей.

На ушах имелись кисточки, придававшие зверю сходство с рысью.

— Гм… не будете ли вы столь любезны…

…клыки, правда, поменьше рысьих, но тоже не оставляют сомнений, что натура у зверя весьма себе хищная.

— …мне бы встать, — Ежи глядел на зверя.

Тот глядел на Ежи.

И глаза были желтые, янтарные, весьма даже разумные. Наконец, смотреть зверю надоело, и он поднял лапу, которую демонстративно принялся вылизывать, всем видом своим показывая, что процесс этот долгий, ответственный, суеты не допускающий. Пушистый же хвост скользнул по телу, кончиком самым коснулся носа Ежи, и тот не удержался, чихнул.

От чиха зверь подскочил едва ли не на локоть, причем приземлился сразу на четыре лапы, спину выгнул и будто бы раздулся вдвое. Из горла его донесся грозный воющий звук.

— Извините, — Ежи все-таки сел. — Я нечаянно. Никак не хотел вас напугать.