Провинциальная история нравов, замаскированная под детектив. Или наоборот.

Во-вторых, из-за негативно настроенных по отношению к чужакам аборигенов. Рудик всерьез опасался, что в утренний кофе туристам могут подмешать если не яд, то слабительное. Печальный опыт у него имелся — ведь когда-то он тоже был чужаком. Конечно, Рудик прекрасно сознавал, что изолированное от остального мира сообщество не может не быть сплоченным. С этим ничего не поделаешь. Многие городишки грешили подобным, однако, на его памяти это был первый, жители которого не любили чужаков столь… активно и эффективно. Они могли до хрипоты спорить, заседая вечерами в трактирах, о достоинствах и недостатках кормов для животных, тех или иных марок машин, строительных материалов; но смыкали ряды не хуже солдат, стоило чужакам сунуть нос в город, который они считали своим. Больше чужаков они не любили, пожалуй, только магов, из коих в городишке с некоторых пор числилась одна Серафима.

В-третьих, не было в Грибном никаких развлечений, памятников архитектуры, чудес света. В общем, всего того, на что туристы слетаются как мухи на мед.

Во всем городишке насчитывалось: три трактира, которые держали сестры; одна больница; один автосервис. Школы, детские сады, даже один институт. Производство консервов — не завод, конечно; переоборудованный местным энтузиастом коровник (тот факт, что пришлось коровник сносить и на его месте возводить здание раза в три больше, никого не смутил); одна ферма, на которой рогато-копытно-хвостатые росли. Один винный склад, для охраны которого пришлось создавать специальный отряд — всегда находились желающие забраться внутрь и устроить себе праздник на дармовщинку. Торговые лавки — считать их никто не брался. И, наконец, полицейское отделение — предмет особой гордости Рудика.

Во времена его предшественника никакого отделения не существовало — вместо него службу нес один-единственный полицейский. Он был и главой полиции, и следователем, и судмедэкспертом, и патрульным, и бухгалтером, и сторожем, и уборщиком. Сплошная экономия. Никто не жаловался — преступные умыслы, если и возникали, то намертво вязли в топкой трясине повседневной жизни Грибного.

Рудик отправил с десяток молодых людей учиться в столицу, выбил из столичной же администрации необходимое оборудование, мебель и оргтехнику; и таким образом, в городе появился свой полицейский участок. Еще три года назад он делил здание с пожарным управлением, однако последнее было упразднено за невостребованностью — Рудик посчитал, что проще и дешевле один раз вызвать столичного мага, чтобы тот наложил защитное заклинание ограниченного действия, чем держать штат пожарных и техники.

В итоге полицейский участок расползся по всему трехэтажному зданию, которое могло похвастаться довольно низкими потолками, истоптанным линолеумом, тускло освещаемыми извилистыми коридорами и потрескавшейся кое-где фасадной штукатуркой.

Имелось в Грибном также здание суда. Тюрьмой служили камеры в том же полицейском участке. Не потому, что для неё не нашлось места или желающих работать, а потому что не было надобности. Серьезных преступлений в Грибном не совершалось уже очень давно, а за мелкие правонарушения и нескольких суток в компании нудного до зубного скрежета ночного сторожа Митяя — наказание вполне справедливое. Мало кто жаждал встречаться с ним второй раз.

— Эй, Груздева! Груздева, чтоб тебя черти взяли! Я к тебе обращаюсь! Уснула, что ли?

Услышав голос начальника, Серафима так резко вскинула голову, что в глазах потемнело. Что-то слишком глубоко она задумалась.

— Да, Георгий Владиславович?

Из всех жителей городка она единственная выговаривала — четко и до конца — отчество начальника. Все остальные отделывались именем, или невнятным отчеством, или глупым сокращением в многочисленных, не стоящих упоминания, вариациях, или вовсе коверкали его немилосердно.

Г.В. крикнул:

— Тебе сегодня обход делать, не забыла?

Серафима уныло кивнула — забудешь тут. Самое нелюбимое занятие — не любимое никем из участка. Патрулирование улиц. Все ночь до рассвета. В одиночестве. Не столько страшно, сколько скучно. И абсолютно бессмысленно — вряд ли стоит еще раз повторять, почему. Однако так было заведено, и не ей, молодой практикантке из столицы, возражать против традиций. Все ходят, не только она. Обидно лишь, что с тех самых пор, как Сима появилась в участке, её коллеги — как один — либо сами начинали болеть, когда подходила их очередь дежурить; либо жен и детей их косила загадочная хворь; либо тети-дяди наезжали табором, и не было никакой возможности вырваться на обход, не обидев смертельно любимых родственников; либо еще какая беда приключалась.

Поначалу Сима никому не отказывала, безропотно соглашалась дежурить — иногда выходило по три раза в неделю. Через неполный месяц такой жизни она заподозрила — подслушав разговор коллег — что не все так чисто с болезнями и гостями, как ей по наивности казалось.

Идти жаловаться Г.В. показалось ребячеством, поэтому Сима предприняла собственные действия против пронырливых коллег. К слову сказать, их было не так уж много — пять человек, но и этого хватало.