Провинциальная история

Слушать было некому, и он громко захохотал. Совсем рехнулся — рыбка-то еще в море… Хорошо, хоть сознаю это. Караджов прошелся по кабинету, потрогал листья пальмы, гладкие, холодные в эту знойную пору, и вылил несколько кружек воды в облупленную кадку. Давно он этим не занимался — немудреная операция доставила ему удовольствие. Что от меня потребовал шеф? Во-первых, хранить молчание, во-вторых, дать годовой план. Хранить молчание — легче легкого. А вот план — это потруднее, придется повоевать со Стоилом.

Со двора доносились гулкие удары пневматического молота: один, два, три. Слегка дребезжали окна. Стоил не проблема. Особенно теперь, после этого разговора, — отдам приказ, и дело с концом. Будь любезен, выполняй!

Караджов нахмурился. До сих пор такой способ вполне годился, а сейчас? Насколько я знаю Стоила, его упрямство сломить будет трудно. А в столь деликатной ситуации даже какой-нибудь пустяк способен все испортить, особенно если начальство окажется не в настроении. А настроение у большого начальства меняется…

Удары молота возобновились, на сей раз неровные — то мощные, то совсем слабые. Какая-то необычная поковка… Как же все-таки быть? Пусть на время, но мы должны помириться, поладить. Зря я поторопился сегодня, решил он.

Надо, пока не поздно, позвонить Хранову. Он набрал номер, но Хранова не оказалось на месте. Разве теперь его поймаешь? Караджов тяжело вздохнул. Нужны веские аргументы, чтобы убедить Стоила. Как говорится, соображения высшего порядка. Он наморщил лоб. Соображения высшего порядка? Для начала это неплохо. Так, мол, и так, Стоил, я уже собрался было скрестить с тобою шпаги, но видишь, что получается, жизнь откладывает нашу дуэль — нет, я не бросаю оружия, не прячусь в кусты, но сам видишь, как все обернулось. Он задумался. Хм, что значит обернулось? Разве этот обгорелый пень способен внять каким-либо доводам? Лучше всего сослаться на что-то сверхобязательное, веское, не терпящее возражений, идущее сверху.

Забренчал телефон — раз, другой, третий… Глядя на аппарат, Караджов раздумывал, брать трубку или нет, — звонили с завода.

Он узнал голос Миятева, секретаря парткома. По его голосу Караджов сразу почувствовал — что-то случилось. И не ошибся. Во втором механическом несчастный случай: из токарного станка, работающего на больших оборотах, вылетела плохо закрепленная заготовка и попала во фрезеровщика. Он лежит с развороченным животом и умирает.

— Как это умирает? — вскричал Караджов. — А врачи где?

Миятев ответил, что с минуты на минуту должна приехать «скорая».

— Тогда почем ты знаешь, что он умирает? — возмутился Караджов, все более сознавая, что Миятев говорит правду.

Перед механическим стояла группа рабочих, они курили и тихо обсуждали случившееся. Внезапно налетевший Караджов рассеял их, как коршун цыплят. Просторный заводской цех, обычно наполненный визгом разрезаемого металла и шумом моторов, встретил его тишиной: машины замерли, люди говорили шепотом, на лицах у всех было написано, что стряслась беда. Лишь тонкий зловещий свист пара нарушал мертвую тишину цеха. Толпа на месте происшествия расступилась, чтобы пропустить директора. Возле высокого станка на полу из деревянных брусьев, запрокинув голову, лежал пострадавший — молодой парень. Лицо у него было белое как полотно, изо рта текла струйка крови, волосы слиплись, нижняя часть тела была прикрыта какой-то замасленной дерюгой. Караджов растерянно огляделся, заметил помрачневшее лицо Миятева, пробирающегося к нему сквозь толпу, и в этот миг внимание его привлекла слабая пульсация вены на шее пострадавшего. Все поплыло у него перед глазами, Христо прислонился к станку. Точно так же лежал когда-то его старший брат Петко, раздавленный груженой телегой во время сбора винограда. Забравшись на колесо, Петко опрокидывал в телегу кошелку с виноградом. Одна гроздь свалилась на круп лошади, она шарахнулась в испуге и понесла, спицы колеса захватили парня…

В это время Христо играл в прятки в тени старых орехов по другую сторону виноградника. Золотая осень очистила небо, радовала богатым урожаем, среди виноградных лоз прыгали дрозды в своих блестящих фраках, воздух был напоен медовым духом зрелого винограда и терпким запахом жухлой листвы.

Вопль матери распорол надвое пространство и навечно врезался в его душу. Что было потом, он помнил смутно: суматоха вокруг корчащегося Петко, причитания женщин, огромная фигура отца, который стоял над умирающим сыном, как исхлестанная ветрами скала. Изо рта Петко текла струйка крови, на шее ритмично вздувалась вена. Сосед с ожесточением бил по морде нераспряженную кобылу, она дико вращала глазами, фыркала и вставала на дыбы…

Вена на шее рабочего продолжала вздуваться и опадать, словно по ней ползла раздавленная жизнь и постепенно угасала, угасала. По щеке Караджова скатилась слеза, первая за многие годы. Вот и нет человека: летящая железяка, струйка крови изо рта, эта перебитая, натужно ползущая вена — и больше ничего. Расстается с жизнью молодой парень, как некогда расстался его брат…