Провинциальная хроника начала осени

– Я вернулся в Грецию лишь несколько дней назад, – сказал Одиссей. – И узнал, что некий Гомер из Афин пишет поэтическую историю моего плавания. Конечно, я удивился: о том, где я был все эти годы и что делал, знаю только я. Потом я прочитал написанное тобой и удивился еще больше.

– Хочешь сказать, что теперь у меня «немного» не так?

– Да все не так, разумеется, – сказал Одиссей. – Не был я ни у лестригонов, ни у лотофагов. Их и нет-то, наверное, – лотофагов. Не делил я ложе ни с какой Навсикаей. И откуда, скажи на милость, ты взял Сциллу и Харибду? Ничего подобного на свете нет, уж я-то знаю, я избороздил Ойкумену из конца в конец.

– Видишь ли, творчество имеет свои законы, – с оттенком снисходительности сказал Гомер. – Ты храбрый воин и опытный мореход, но сейчас ты вторгаешься в область, где, прости меня, являешься полным невеждой. Законы творчества…

– Причем тут законы? Не было ничего подобного! Ты все выдумал от начала до конца!

Он смотрел упрямо и не собирался отступать.

– Ну что ж, – сказал Гомер. – А где же, в таком случае, позволь узнать, тебя десять лет носило?

Раздражения в его голосе не было, он скорее забавлялся.

– Я вышел за Геркулесовы столпы. Ненадолго задержался в Атлантиде. И поплыл дальше, туда, где садится солнце. – Его лицо стало одухотворенным и мечтательным. – И я открыл, что океан не бесконечен, Гомер, и за Атлантидой лежат новые земли, неизвестные страны. Там строят огромные пирамиды, немного похожие на египетские, и там поклоняются богам, чьи имена почти невозможно выговорить. Там умеют с непостижимой точностью рассчитывать пути звезд, там есть птицы, которые умеют говорить по-человечески, но нет лошадей. Там…

– Скажи, пожалуйста, – оборвал его Гомер. – И там ты прожил все эти годы?

– Да, – сказал Одиссей. – Просто жил. Вообрази, как я удивился, когда вернулся и узнал, что ты, оказывается, написал о моих десятилетних странствиях. Твой труд, Гомер, несмотря на все его достоинства, ничего общего не имеет с истиной.

– А что такое истина, любезный мореплаватель? – с улыбкой спросил Гомер. – Это понятие поддавалось и поддается всевозможным толкованиям. Созданная мною насквозь вымышленная история твоих путешествий известна тысячам людей, твоя подлинная – тебе и горсточке твоих спутников. Что же, спрашивается, весомее?

– Но это же ложь – то, что ты сделал.

– Не стоит притягивать за уши набившие оскомину понятия, – сказал Гомер. – Что это за манера раз и навсегда раскладывать все по полочкам? Понятия и оценки могут меняться, и нужно только уметь привыкать к изменениям. Ты же сам признаешь, что твоя десятилетняя жизнь в тех неизвестных странах протекала буднично и скучно? Послушай вот это. – Он взял исписанный лист. – «Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру вверившись, поплыл; сон на его не спускался очи, и их не сводил он с Плеяд, с нисходящего поздно в море Воота, с Медведицы, в людях еще Колесницы имя носящей, и близ Ориона свершающей вечно круг свой, себя никогда не купая в водах океана. С нею богиня повелела ему неусыпно путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку. Дней совершилось семнадцать с тех пор, как пустился он в море, Вдруг на осьмнадцатый видимы стали вдали над водами горы тенистой земли феакиян, уже недалекой…»

– Это не обо мне, – сказал Одиссей. – Я никогда не плавал таким путем, и наверняка там нет никаких феакиян.

– Наверняка, – согласился Гомер. – Однако, согласись, красиво.

– Бесспорно. Это талантливо.

– Я рад, что ты оценил по достоинству мой скромный труд, – сказал Гомер. – Что же теперь прикажешь делать? Ты внезапно возникаешь из неизвестности и сводишь на нет бесспорно талантливую поэму.

– Но ведь ничего этого не было, – сказал Одиссей.

Гомер оглядел его с ног до головы: ранняя седина в курчавых волосах, заметно обрюзгшая фигура, дурно сидящий, хотя и дорогой хитон – конечно, одежду он покупал здесь, второпях, он десять лет не видел греческой одежды и отвык от нее. И эти упрямые глаза.

– Ты зол на меня?

– За что, о боги? – искренне удивился Гомер.

– За то, что я появился и разрушил твою работу.

– Кто тебе сказал, что ты ее разрушил? И чего ты, собственно, от меня хочешь?

Он со снисходительной усмешкой смотрел, красивый, сильный и талантливый человек Гомер, как Одиссей, помогая себе неуклюжими жестами, надеется подобрать слова и не находит их. Полосы солнечного света касались ножек стола, уголка рукописи, и буквы показались идеально четкими, словно вырезанными в камне.

– А ведь ты неблагодарная скотина, Одиссей, – сказал Гомер.

И резким толчком привычной к кулачным боям руки заставил сесть рванувшегося к нему Одиссея.

– Объясни, – сказал Одиссей хрипло.