Провинциальная хроника начала осени

Майон почувствовал, что этот голос опутывает его липкой паутиной, и на губах оседает противная приторная сладость, словно он пригоршнями ел мед. Стоячая вода смыкалась над его головой, и, рванувшись на поверхность, он сказал:

- Но добра ведь тоже здесь нет?

- Добра? Я уже и не помню, что это такое. Ну и что? Зачем нужно добро, если счастья и здоровья - в избытке? Она не иссякает. - Аид указал кивком в сторону Леты. - И никого из них я не тащил сюда насильно, не завлекал обманом и не принуждал пить из Леты - они пришли сами, не выдержав суеты и ужаса верхнего мира. Есть счастье и нет зла, к чему сожаления о каком-то добре?

"Но счастье и равнодушие несовместимы, - подумал Майон, - а они купаются в забвении и равнодушии. Им никто не нужен. Оказывается, подземное царство Аида стократ страшнее нарисованного молвой - с огненными колесами, зловещими стражами и нечеловеческими муками. Гея-Кормилица! мысленно воскликнул он в изумлении. - Они же бегут! Скрывается в лесах Артемида-Делия, сам себя заточил в серой мгле Аид, ушел в пучины Посейдон. Боги, твои дети, Гея, бегут от самих себя и от людей". Чего же тогда стоит Олимп, почитаемый как средоточие высшей справедливости и разума, если одни боги стремятся покинуть его, а другие наперебой борются за людские души?

- Ты, как я догадываюсь, тоже пришел выпить приносящей счастье воды? нарушил его мысли Аид.

- Нет, - сказал Майон. - Я хотел бы поговорить с одним из обитателей твоего царства теней.

- С кем?

В самом деле, с кем? Ахилл - всего лишь воин, никогда не знавший всей подноготной. Тиндарей? Калхант? Одиссей, может быть, еще жив, тогда его здесь нет.

- С Агамемноном, - сказал Майон.

Потому что Агамемнона легенды числили первым среди множества царей и военачальников, приплывших под Трою. Самый величавый, самый значительный, самый глубокомысленный, отважный, талантливый, самый, самый... Что бы ни писал Архилох, пусть все это правда, но такова уж была сила назубок выученного и внушенного с детских лет - при упоминании имени Агамемнона перед глазами возникала некая величавая фигура в сиянии золота и пурпура, триумфа и славы.

Да, тень, скользнувшая над серой равниной навстречу Майону, величавости не утратила. Словно сотканный из колышущегося полупрозрачного тумана, перед Майоном встал Агамемнон, и Майон едва поборол робость и смущение. Перед ним был герой и - одновременно человек, неопровержимо изобличенный во лжи и подлости, и Майону почему-то стало невыносимо стыдно, словно позор Агамемнона падал и на него.

- Кто ты? - спросил Агамемнон голосом, напоминавшим слабый шелест ветра в тростниках.

- Майон, аэд из Афин. Я пишу о Троянской войне.

- Это было славное дело.

- Как знать, - сказал Майон. - Я пишу о том, что было в действительности.

- Что ты имеешь в виду?

- Рукопись Архилоха.

Тень оставалась тенью, но глаза, казалось, ожили.

- Истина все-таки вырвалась наружу?

- С истиной в конце концов так и случается, - сказал Майон.

- И все мы предстанем?..

- Такими, какими вы и были, - сказал Майон. - Царь, разве нельзя было иначе?

Агамемнон думал.

- Иначе - нет, - сказал он. - Что нам еще оставалось делать? Купец разоряет опасного соперника. Воин убивает опасного противника. А мы были и купцами, и воинами, и политиками. Троя, эта Троя... Кость в горле. Она вечно отказывалась присоединяться к нашим военным походам, она держала под своим влиянием морской путь в золотую Колхиду и другие торговые пути, с ней постоянно приходилось делиться. Но - напасть просто так? Ты молод и никогда не был государственным деятелем, тебе трудно понять большую политику. Мы плохо выглядели бы в глазах всего мира, развяжи мы первыми войну, напади мы без всякого повода. Да и собственные воины охотнее идут в поход, освещенный сиянием справедливости. Так что понадобилась Елена.

- Но у меня не укладывается в голове, - сказал Майон. - Чтобы отец и муж поступили так с дочерью и с женой?

- Необходимость, - промолвил голос, похожий теперь на отзвук далекого сражения. - Интересы государства, перед которыми меркнет все остальное. Что значили мысли, побуждения и желания самих Тиндарея и Менелая перед железной необходимостью любой ценой уничтожить Трою? И они это понимали. Они прежде всего политики, а уж потом - люди. Тиндарей не пожалел не только Елену, но и сыновей. Кастор и Полидевк убиты его людьми, по его приказу - когда стали опасными, слишком много кричали о лжи и грязных методах.

- А Геракл?

- Те же причины, - сказал Агамемнон. - Он проповедовал дурацкие идеи и мешал не только нам, но и Зевсу. Так что Зевс ничуть не рассердился на нас за убийство любимого сына. Мой милый малыш, речь идет о мире, где не действуют родственные и иные отношения, к которым ты привык, вот и все, что я могу тебе сказать.