Провинциальная «контрреволюция»

Полыхавшие на Севере летом 1918 г. восстания крестьян и мобилизованных, а также широкое недовольство политикой большевиков в местных либеральных и умеренно-социалистических кругах подготовили благоприятную почву для смены власти в Архангельске. Однако руководство антибольшевистским переворотом в силу обстоятельств неожиданно оказалось в руках не региональных лидеров, а политиков и военных, прибывших из центра страны. Уже с весны 1918 г. в российских столицах многочисленные группы офицеров, членов упраздненных органов самоуправления и оппозиционных политических партий строили планы свергнуть власть большевиков в ряде провинциальных городов. Эти планы были обращены, в частности, на Север, так как именно там заговорщики могли рассчитывать на военную поддержку союзников. В Петрограде и Москве действовали подпольные военные организации, занимавшиеся переправкой в Архангельск и на Мурман офицеров-добровольцев. Они имели контакты с союзными представителями, в частности с британским военно-морским агентом в Петрограде капитаном Ф. Кроми. При содействии последнего один из организаторов переворота – капитан Георгий Ермолаевич Чаплин – появился в середине июня в Архангельске под именем сотрудника английской военно-морской миссии Томпсона[255].

Чаплин являлся типичным представителем той части русского офицерства, которая добровольно пополняла ряды создававшихся белых армий. Выходец из дворян Тверской губернии, он в юности учился в Санкт-Петербургском технологическом институте. Однако с началом русско-японской войны он бросил учебу и отправился добровольцем на фронт, решив связать свою судьбу с российским флотом. Прослужив юнкером на крейсере «Герцог Эдинбургский», Чаплин после окончания военных действий блестяще сдал выпускные экзамены при морском корпусе, а перед самой мировой войной закончил также курс Николаевской морской академии. В период войны с Германией он около года воевал на британской подводной лодке, а затем служил в оперативном отделе штаба Балтийского флота под началом будущего верховного правителя Белой России адмирала А.В. Колчака. Позже он командовал миноносцем «Михаил Архангел», дослужившись к концу войны до чина капитана 2-го ранга[256].

Формирование Чаплина, которому в 1918 г. исполнилось всего 32 года, как личности и офицера происходило под влиянием сокрушительных поражений России в русско-японской и Первой мировой войнах. Следствием этого было не только глубокое чувство национального унижения, но и недоверие к тыловым политикам, которые, как ему казалось, мало что делали для предотвращения беспорядков в тылу и помощи фронту. Будучи уверен, как и значительная часть кадрового офицерства, что войну с германским блоком надо продолжать до победного конца, он болезненно переживал революционный развал армии и флота. После выхода России из войны и заключения Брестского мира он, как и адмирал А.В. Колчак, посчитал делом чести и национального долга обратиться к английскому и американскому правительствам с просьбой принять его в союзный флот для участия в дальнейшей борьбе против немцев. Пока он дожидался ответа, знакомые чины британской военно-морской миссии в Петрограде сообщили Чаплину о намечавшейся высадке союзного десанта в Архангельске. И в июне 1918 г. он со всей энергией взялся за подготовку переворота на Севере[257].

Как следует из позднейших мемуаров и немногих политических заявлений Чаплина, его представления о целях белой борьбы не были комплексными или последовательными. Для него, как и для широких кругов русского офицерства, был характерен известный антиинтеллектуализм, в значительной мере являвшийся традиционным для профессиональных военных Европы того времени. Но также он был связан с особенностями военного воспитания в позднеимперской России, где узкое образование офицеров, ограждаемых руководством армии от «вредных» политических идей, сочеталось с политической незрелостью и даже наивностью. Офицеры не доверяли политикам и, вливаясь в ряды Белого движения, определяли свои цели не в политических, экономических или социальных категориях, но как квазирелигиозную борьбу за поруганную честь родины, за верность слову, данному союзникам, и за честь офицерского мундира. Офицеры воспринимали реальность в таких категориях, как «честь», «долг» и «достоинство», поэтому и их представления о враге имели моральные, а не политические контуры[258].