Провинциальная муза

— Я знаю, — обращаясь к Гатьену, продолжал журналист, — издателя одной газеты, который, с целью избежать печальной участи, допускает только такие рассказы, где любовников сжигают, рубят, колют, крошат, рассекают на куски; где женщин пекут, жарят, варят; он показывает эти ужасные рассказы жене в надежде, что она останется ему верна из страха — на худой конец, сей скромный муж был бы рад и этому! «Вот видишь, душенька, к чему приводит малейший грешок», — говорит он ей, передавая своими словами речи Арнольфа к Агнессе.[25]

— Госпожа де ла Бодрэ совершенно невинна, молодой человек просто заблуждается, — сказал Бьяншон. — Госпожа Пьедефер кажется мне слишком набожной, чтобы приглашать в замок Анзи любовника дочери. Госпоже де ла Бодрэ пришлось бы обманывать мать, мужа, свою горничную, горничную матери — тут, того и гляди, попадешься впросак.

— К тому же и муж не простак, — рассмеялся Гатьен, радуясь, что вышло складно.

— Мы припомним две-три такие истории, что Дина затрепещет, — сказал Лусто. — Но, молодой человек, и ты, Бьяншон, я требую от вас строгой выдержки: покажите себя дипломатами, будьте естественны и непринужденны, следите, не подавая виду, за лицами обоих преступников… понимаете, искоса или в зеркало, совсем незаметно. Утром мы поохотимся за зайцем, вечером — за прокурором.

Вечер начался победно для Лусто: он передал владетельнице замка ее альбом, в котором она нашла следующую элегию:

ТОСКА

О горькие стихи, которые пишу я,
В то время, как меня, безудержно бушуя,
Влечет людской поток —
В тот мир, в котором нет ни света, ни покоя,
В котором вижу я с обидой и тоскою
Лишь горе и порок!

Наверно, поглядев на этот лист альбомный,

Не заразитесь вы тоскою неуемной.
Для вас нужней всего
Два слова о любви — в ней главная основа,
Два слова о балах, о платьях два-три слова
И два про божество!

Ведь это было бы насмешкой самой злою,

Когда б заставили меня с моей тоскою
О счастье говорить.
Возможно ли слепцу рассказывать о красках
Иль сироте пропеть о материнских ласках
И сердце не разбить?

Ведь если с детских лет тебя студила вьюга,

И прожил ты свой век без преданного друга,
Без ласки, без любви,
И горю твоему ничья слеза не вторит.
Так будущего нет — довольно с жизнью спорить,
Скорее оборви!

Я жалости молю! Хоть каплю, хоть немного!

В своих страданиях я отвергаю бога!
Я промысла не чту!
За что, за что мне слать ему благословенья?
Он мог мне дать и блеск и славу от рожденья —
А дал мне нищету!

Этьен Лусто

Сентябрь 1836 г., замок Анзи.

— И вы сочинили эти стихи в один день?.. — спросил с сомнением в голосе прокурор.

— Ну, боже мой, конечно, на охоте, это даже чересчур заметно! Для госпожи де ла Бодрэ я хотел бы написать получше.

— Эти стихи восхитительны, — поднимая глаза к небу, молвила Дина.

— К несчастью, они служат выражением чувства более чем истинного, — ответил Лусто, приняв глубоко печальный вид.

Всякий догадается, что журналист хранил в памяти эти стихи по крайней мере лет десять: они внушены были ему еще во время Реставрации трудностью выбиться в люди. Г-жа де ла Бодрэ взглянула на журналиста с состраданием, какое вызывают в людях бедствия гения, и г-н де Кланьи, перехвативший ее взгляд, почувствовал ненависть к этому мнимому больному юноше. Он засел в триктрак с сансерским кюре. Сын председателя суда, проявив чрезвычайную любезность, принес игрокам лампу и поставил ее так, что свет падал прямо на г-жу де ла Бодрэ, подсевшую к ним со своей работой: она обвивала шерстью ивовые прутья корзинки для бумаг. Трое заговорщиков расположились возле г-жи де ла Бодрэ.

— Для кого же вы делаете такую хорошенькую корзиночку, сударыня? — спросил журналист. — Для какой-нибудь благотворительной лотереи?

— Нет, — ответила она, — на мой взгляд, в благотворительности под трубные звуки слишком много притворства.

— Какое нескромное любопытство! — заметил Этьену Лусто г-н Гравье.

— Разве так уж нескромно спросить, кто тот счастливый смертный, у которого окажется корзинка баронессы?

— Такого счастливого смертного нет, — ответила Дина, — корзинка предназначена для моего мужа.