Провинциальная муза

— Я совершила ошибку, появившись сегодня в театре, — сказала она, — вот и все. Я безвозвратно распрощалась со всеми преимуществами, которыми свет награждает женщин, умеющих соединить свое счастье с благопристойностью. Мое отречение бесповоротно, я хотела бы разрушить все вокруг, чтобы превратить свою любовь в огромную пустыню, где только бог, да он, да я… Мы слишком много жертв принесли друг другу и связаны навсегда; связаны стыдом, если хотите, но связаны неразрывно… Я счастлива, и особенно счастлива потому, что могу спокойно любить вас, как друга, и доверять вам больше, чем в прошлом, — ведь мне так нужен друг!..

Прокурор проявил истинное благородство и даже величие души. На это признание, в котором трепетала душа Дины, он ответил раздирающим сердце голосом:

— Я хотел бы навестить вас, чтобы убедиться, что вы любимы… Тогда бы я успокоился, ваше будущее не пугало бы меня больше… Понимает ли ваш друг, как велика ваша жертва, дышит ли благородством его любовь?..

— Приходите на улицу Мартир и увидите!

— Да, приду, — сказал он. — Я уже проходил мимо ваших дверей, но не посмел вас навестить. Вы еще не знаете, что такое литературная среда, — продолжал он. — Разумеется, есть и там светлые исключения; но эти журналисты тащат за собой столько неслыханных зол, и первым среди них я считаю гласность, которая позорит все! Если женщина вступает в связь с…

— С прокурором? — сказала, улыбаясь, баронесса.

— И что ж! Даже после разрыва не все еще потеряно, свет не узнал ничего; но с человеком более или менее известным — люди узнают все. Да вот… пример у вас тут, перед глазами. Вы сидите спиной к спине с графиней Мари де Ванденес; ради человека более знаменитого, чем Лусто, ради Натана, она чуть не наделала безумств, дальше которых идти некуда! Но вот они разошлись, и настолько, что не узнают друг друга… Подойдя к краю пропасти, графиня спаслась неизвестно как; она не бросила ни мужа, ни дома; но дело касалось знаменитого человека, и о ней говорили целую зиму. Если бы не большое состояние, не громкое имя и не положение мужа, если бы не умное поведение этого государственного человека, который, говорят, был безукоризнен с женой, она бы погибла: на ее месте ни одна женщина не сохранила бы доброго имени…

— Что делалось в Сансере, когда вы оттуда уехали? — спросила г-жа де ла Бодрэ, чтобы переменить разговор.

— Господин де ла Бодрэ сообщил всем, что он сам настоял на вашем переезде сюда, так как ваша поздняя беременность требовала, чтобы роды произошли в Париже, где вы будете под наблюдением светил медицины, — ответил прокурор, догадавшись, о чем хочет знать Дина. — Таким образом, несмотря на шум, который произвел ваш отъезд, ваше положение до сегодняшнего вечера оставалось «легальным».

— О! — вскричала она. — Значит, господин де ла Бодрэ еще сохраняет надежду…

— Ваш муж, сударыня, поступил, как обычно; он все рассчитал.

В это время в ложу вошел Лусто, и прокурор, с достоинством поклонившись, удалился.

— Ты имеешь больший успех, чем пьеса, — сказал Этьен Дине.

Этот краткий миг торжества доставил Дине больше радости, чем ей выпало на долю за всю ее жизнь в провинции; но, выходя из театра, она была задумчива.

— Что с тобой, моя Дидина? — спросил Лусто.

— Я спрашиваю себя, как может женщина покорить свет?

— Есть два способа: быть госпожой де Сталь или иметь двести тысяч франков ренты!

— Общество, — сказала она, — держит нас на поводке нашего тщеславия, нашего желания себя показать… Вздор! Мы будем философами!

Этот вечер был последним проблеском обманчивого достатка, в котором г-жа де ла Бодрэ жила со времени своего приезда в Париж. Три дня спустя она заметила тучи на лбу Лусто, который, куря сигару, нервно шагал в своем садике, вокруг газона. Дине передалась свойственная нраву г-на де ла Бодрэ похвальная привычка никогда не иметь никаких долгов, и вот она узнала, что в доме нет ни гроша, что за квартиру не плачено за два срока и не сегодня-завтра будет предъявлен исполнительный лист. Парижская действительность шипом вонзилась в сердце Дины; она раскаялась, что своей любовью вовлекла Этьена в рассеянную жизнь. Перейти от наслаждения к труду очень нелегко: когда человек счастлив, поэтическое вдохновение в нем иссякает, когда несчастлив — оно брызжет сверкающими фонтанами. Дина была счастлива беззаботностью своего Этьена, радовалась, когда он с блаженной улыбкой курил после завтрака сигару, растянувшись, словно ящерица на солнце, и ни разу она не нашла в себе мужества выступить в роли судебного исполнителя, посланного журналом. Она решила заложить через посредство дядюшки Мижона, отца Памелы, немногие драгоценности, какие у нее были, и за них «тетка»[62] — Дина уже начала говорить на жаргоне своего квартала — ссудила ей девятьсот франков. Триста франков она отложила на пеленки, на предстоящие роды и весело передала нужную сумму Лусто, который обрабатывал борозда за бороздой, или, если угодно, строка за строкой, рассказ для одного журнала.