Провинциальный человек

Вот я написал, как магнит... А ведь он действительно все время притягивал меня в том нашем парижском путешествии. И, конечно, если б знать тогда, если б чувствовать, что я вижу его тогда и слушаю почти что в последний раз! Если б знать! Я бы все запомнил тогда, может быть, даже и записал. Вот оно, самое горькое, непоправимое — «если б знать...» Но все равно кое-что уцелело в памяти, точней — удержалось. Да и как же иначе, ведь это было совсем недавно — и его улыбка, и голос, и та тоска в глазах, за которой стояло ощущение ухода...

Однажды в Музее Родена он повернулся к какой-то скульптуре и сказал глуховатым медленным голосом: «Зачем выставляют черновики великого человека? Роден бы этого не одобрил. А впрочем, сам виноват. Все наброски и варианты надо уничтожать самому. Зачем они? Это ж шлак, отработка. Вот Модильяни — тот понимал! Он выбросил свои скульптуры в канал и забыл про них... Он был прав, он смущался потомков... Главное для художника, знаешь что? — Он посмотрел мне прямо в глаза и, не дождавшись ответа, продолжил: — Главное всегда — завершить картину, сохранив при этом первый эмоциональный замысел. А если в картине и скульптуре нет взлета, концовки, тогда прямо в канал ее или в печку. — Он засмеялся. — Это, знаешь, как роман без последних глав. Читать его можно, а лучше все-таки не читать». — Художник усмехнулся и покачал головой.

Мы шагали втроем по залитому солнцем Парижу. А вокруг нас шумела толпа туристов, но Юрий Михайлович думал уже о чем-то другом.

Этот разговор наш у Музея Родена я вспомнил совсем недавно. Как-то открыл свежий номер «Советской культуры», а там рассказ о том, как осенней ночью 1909 года, будучи на родине, в городе Ливорно, Модильяни выбросил в городской канал несколько своих неудачных скульптур. Впрочем, это только первая половина рассказа... А вторая о том, как современные власти этого итальянского городка начали прочесывать драгой дно канала. И вот прошло всего несколько дней, и — о радость! — на поверхность вытащили два скульптурных изображения, а через несколько дней еще одно. Казалось бы, действительно радость! Но все обернулось горем. Вокруг этой находки начались споры, целая драка на тему: подлинный ли это Модильяни или поддельный?! Не скрою, эту газетную статью я прочел, как веселый, увлекательный детектив, а перед глазами у меня все время стояла ироническая усмешка Юрия Ракши и его голос: «Все наброски и варианты надо уничтожать самому. Вот Модильяни — тот понимал! Любить свое дело — это слишком мало, мы предполагаем это, но даже любят свое дело по-разному. Некоторые любят больше себя в этом деле. А творящий не должен упиваться своей значительностью и противопоставлять себя «толпе», а знать и помнить, что он — человек, «впитывающий» людей для того, чтобы вернуть им свои впечатления, что он слит с ними и тогда, когда воспринимает мир, и в лучшие моменты своего творчества, в момент вдохновения, я и считаю, единство художника и зрителя...» Юрий Михайлович грустно улыбнулся и тихо добавил: «Вдохновение — это состояние творчества, когда ты чувствуешь, что разговариваешь с человечеством. Конечно, Модильяни это понимал...»

Ну что тут добавить: в словах художника все истинно, все возвышенно, благородно. Думаю, что в этих суждениях прав, бесконечно прав Юрий Ракша. Но, наверное, даже у больших мыслей могут быть варианты. Судите сами, как это сложно: к примеру, гений или большой талант написал неудачно, по его мнению, картину. Но эта же картина для художника средней руки стала бы открытием, откровением, целой эпохой. Да что говорить? Магниты огромного человека, таланта, поистине безграничны. Все это так. Но как быть, к примеру, если ты сам общался с таким человеком... Если по утрам пил с ним кофе за одним столиком в парижском отеле Гарнье и говорил в это время о каких-нибудь пустяках. Если потом вместе с ним садился в автобус и ехал в музей импрессионистов или к Триумфальной арке — прямо к центру великого города... И все это было таким простым и даже обыденным делом — человек ко всему привыкает. И даже к такому чуду, как город Париж... Но вот прошло пять лет, и сейчас в это просто не верится. Да, не верится, что Юрия Ракши уже нет на земле, что уже никогда-никогда мы не увидим его улыбки, не услышим его голоса. Нет, не верится, что я сам сейчас сижу в своей родной деревне Утятке и пишу о нем свои воспоминания, а они никак не получаются у меня, не выстраиваются. Вот если бы я знал тогда, если б чувствовал... И опять в голове это самое горькое, непоправимое — «если б чувствовал...»