Провинциальный человек

Люся и в классе нервничала и потеряла себя. Но только заговорила — начала успокаиваться. И помог ей Ярослав Смеляков. Она читала наизусть его строки, и эта дивная музыка отвлекала от больного, печального, она даже совершенно забыла про завуча, и слова у нее лились и лились. И уже в самом конце урока, за какие-нибудь десять минут до звонка, она, волнуясь, бледнея, стала читать стихи о белой лошади в поле темном, о простой деревенской родине, о старике, у которого глаза светлы, как луч. В классе сделалось тихо, удивительно тихо, даже слышно дыхание учительницы. Люся еще сильней взволновалась, но это уже было другое волнение, и глаза блестели от радости...

— Людмила Александровна, дайте почитать на два вечера? Я бы кое-что списала из сборника... — попросила ее Таня Суханова.

— С удовольствием, Танечка. Можешь читать Рубцова хоть всю неделю, а потом передашь другим, — Люся улыбнулась и подняла голову. И только сейчас заметила завуча. Надежда Сергеевна смотрела в блокнот и что-то писала. Очки свисали низко, сердито, и она смотрела поверх стекол. У Люси сразу побледнело и осунулось лицо, и стало очень холодно спине.

— А почему он такой грустный, Рубцов? Прямо до слез. И как про меня... — не унималась Таня Суханова.

— Дура, Танька! Потому что стихи — это тебе не прилавок. Это ты в своем магазине гогочешь да печенье жуешь! — оборвал Суханову парень с румяным, как апельсин, лицом.

— А ты, Собченко, самый умный. Даже портфель таскаешь, в голове-то ум не помещается.

— Цыц, морковка! — зашумел снова парень, и лицо у него стало багровым: надави — брызнет кровь.

— А ты помалкивай, Собченко! Обойдемся без третьего! — Таня вся напружинилась, глаза готовы смять обидчика.

— Чего смотришь, красавица? Сама деревянная, а глаза оловянные, — парень захохотал, его поддержали с задних рядов — и растерялась учительница. И еще сильней побледнела.

— Как же так? Как же? Только что читали прекрасное и были настроены все возвышенно, а прошла минута — и уже оскорбляем...

— Стихи-то стихами, а в жизни все по-другому, — раздался голос с последней парты. Голос вялый, расслабленный.

— Нет, Пронин, ты заблуждаешься. Стихи — всегда радость, мучение. Они воспитывают душу, а значит, и нас. Ну разве тебе не нравится это:

Светлеет грусть, когда цветут цветы,
когда брожу я многоцветным лугом
один или с хорошим давним другом,
который сам не терпит суеты.

И опять тихо в классе. По карнизу стекает дождик и стукает об асфальт.

— Еще что-нибудь почитайте, — попросила Таня, но в это время раздался звонок. Завуч вышла из класса первая и в коридоре подождала Люсю Кондратьеву.

— Людмила Александровна, я хочу предварительно...

— Говорите, говорите, я слушаю...

— Полагаю — цели урок достиг. Заинтересовал их Рубцов. Но дисциплина у вас, дорогая моя... И что это за обращение — морковка?

Люся смутилась и опустила глаза. Разговор продолжился и в учительской. Завуч уже спокойным, подобревшим взглядом поискала Люсю Кондратьеву.

— А говорить вы умеете. И наизусть много — тоже неплохо. Я, к стыду своему, про Рубцова не слышала. А вы читать стали — у меня глаза защипало. Со мной это редко бывает...

— Очки бы сняли, — усмехнулась Клара Дмитриевна. Она прислушивалась к разговору и, не удержавшись, включилась. — Кому это нужно — Рубцов да Рубцов? Он даже в программе-то не стоит, а вы копья ломаете...

— Он по таланту не менее Тютчева. Да, да — это так! — заволновалась Люся Кондратьева, и лицо ее побледнело.

— Более Тютчева, более! И Пушкин рядом с этим — букашка! — залилась смехом Клара Дмитриевна, и на нее стали оглядываться. Большой бант ее колыхался на платье, а нос совсем покраснел склеротически и стал похож на морковку. Люся теперь ее ненавидела. Но все-таки хватало еще на несколько слов:

— А вы знаете, что сказал Достоевский в «Преступлении и наказании»?

— Что он там сказал про Рубцова?

— А то, что люди часто оплевывают своих современников, а потом ставят им памятники и поклоняются. И вообще, коллега, с вашим цинизмом нужно преподавать анатомию.

— Затихни, родная, — не на трибуне! Не успеют опериться, а уже в Цицероны. — У Клары Дмитриевны снова задергался подбородок. Она сжала его ладонями. А Люся сразу заплакала.

— Не нужно, товарищи! Погорячились и хватит. Из-за чего бы большого, проблемного, а то не поделили стишки, — сказала громко Надежда Сергеевна, и Люся еще громче заплакала и вдруг подняла голову, крикнула:

— Я не хотела!.. Не хотела обидеть Клару Дмитриевну! — Она запнулась и продолжала размеренней:

— Просто не понимаю я, как человек с таким сердцем выбрал когда-то филфак...

— С каким сердцем? Доканчивайте, — пошла в атаку Клара Дмитриевна. Дыхание у нее западало, а подбородок кривился и дергался. Она даже не пыталась прикрыть его, и лицо сразу постарело на десять лет.