Провинциалы. Книга 3. Гамлетовский вопрос

– В вашей редакции у меня теперь два друга, – сказал Славка, – Витя Красавин и ты. Надо бы как-нибудь втроем посидеть…

– Надо, – согласился Сашка и предложил не затягивать с осуществлением намеченного.

Но то, что казалось легко осуществимым под ритмичный перестук вагонных колес, вдали от каждодневной суеты, на деле все откладывалось и откладывалось.

Сначала Сашке надо было отписаться за командировку, наверстать упущенное в отделе (хотя Смолин и старался, но явно опыта ему не хватало), разделаться с накопившимися долгами по авторским материалам. В конце недели Славка позвонил и предложил посидеть втроем в кафе в выходные, но в пятницу Сашка отпросился у Заворотнего пораньше (за две недели соскучился по жене и дочке) и сразу после обеда уехал в Черкесск.

Думал, эти дни проведут втроем, наслаждаясь самым приятным обществом любящих и любимых людей, но не получилось: Леша Ставинский в субботу пригласил на премьеру дискотеки, а бывший условный начальник Адам попросил «не в службу, а в дружбу» встретиться с членами литобъединения, пожелавшими обсудить свои новые творения.

Так один выходной и пролетел: сначала на литобъединении, которое активно помогал вести Ставинский, хвалили и ругали друг друга за удачно и неудачно найденные сюжеты и стихотворные строки, а потом все вместе пошли на дискотеку, чтобы после феерического и весьма оригинального действа, сочетающего текст (Сашке не стыдно было за свой сценарий), игру доморощенных актеров и современные музыкальные композиции, в маленькой комнатке на задворках клуба, попивая вино, обсудить премьеру, азартно поспорить о вкусах и наконец, когда уже никто никого не слышит, прокричать собственные стихи…

Из-за субботы и воскресенье прошло не так, как ожидалось. Елена молчала, демонстрируя обиду, и только к вечеру ему удалось добиться прощения, которое окончательно закрепилось уже глубокой ночью после страстных ласк и признаний в любви…

…В понедельник, уже в Ставрополе, он решил узнать о судьбе своей рукописи, сданной для публикации в альманахе. Нежный женский голосок на другом конце провода попросил подождать «одну минуточку», но эта минуточка затянулась на добрых пять, наконец уже другой, менее учтивый мужской голос сообщил, что в ближайшее время ему будет дан письменный ответ. Он не стал уточнять, уже догадываясь, какой именно, и попросил прислать письмо на редакцию.

Письмо пришло к концу недели, и в нем, совсем коротком, начинающемся словами «к сожалению» (сам с этой фразы обычно начинал ответ юным стихотворцам и престарелым графоманам, которые постоянно слали свои сочинения в газету) и подписанном главным редактором альманаха, сообщалось, что повесть не может быть опубликована по причине «не подходящей тематики и неверного отображения советской действительности»…

«Неверное отображение» его очень обидело. Он разыскал номера телефонов и позвонил руководителям семинара, рекомендовавшим повесть к публикации, двум известным и авторитетным в крае прозаикам. Оба высказали удивление таким ответом и пообещали поговорить с главным редактором, а если необходимо, написать положительные рецензии.

Переложив эту заботу на плечи других, он с азартом взялся за работу, завалил Кантарова подготовленными для публикации письмами, сдал свой очерк о поездке, который тут же вышел и был отмечен как лучший. Неделя пролетела незаметно.

На этот раз он замечательно провел выходные в семейном кругу.

И Елена была ласкова и нежна, и Светка не болела и не огорчала.

Следующая рабочая неделя началась с небольшой стычки с Кантаровым по поводу заметки Смолина. На этот раз Жовнер отступать не хотел, и Кантаров это понял – упираться не стал и заметку в газету поставил.

За текущими делами Сашка почти забыл о повести, но писатели оказались людьми обязательными и до конца недели позвонили оба, правда, с одинаковым сообщением, что редактор почему-то уперся и они никоим образом повлиять на него не могут, а рекомендация совещания, увы, не является обязательной для исполнения…

Жовнер огорчился от такого необъяснимого разночтения его повести уважаемыми писателями и каким-то редактором, хотел сначала сам сходить к нему, но, перечитав ответ еще раз, понял, что это ничего не даст, и от такой безысходности вдруг начал писать роман.

Теперь день у него делился на две неравные части. Первая, маленькая, выпадала на утро, до того как редакция заполнялась сотрудниками (он приходил на час-полтора раньше), и на обеденный перерыв (перекусывал бутербродами или пирожками), когда он писал роман, и остальная, большая, занимавшая все остальное время и заполненная всякими, менее приятными событиями.