Кто-то дергал его, теребил за рукав — лисичка-медсестричка с длинным носом: «Вам плохо? Помочь?» Замотал головой, осклабился: нет, хорошо. Звала в специальную комнату, где можно отдохнуть и стрескать бутерброды с колбасой, запив зеленым чаем или кофе.
Он снял бахилы, целлофановую сборчатую шапочку и двинул вниз на воздух, на никчемную свободу. Толкнул тугую дверь в стеклянном кубе входа, впуская внутрь вольный чистый холод, преступил порог, возвел глаза на свет и не поверил, не узнал, не понял — где он?
Снег падал, снег, обильно, невесомо, без разницы меж принуждением и волей, смиренно и бесстрашно, бездумно и самоотверженно, несметью ангельского воинства, рожденного пропеть осанну Вседержителю и тотчас же погибнуть, прилипнув к дереву, к земле и становясь прозрачным, исчезая, пока другие, опустившиеся следом, не дополнят число.
Все мириады — каждый из белых крохотных кристаллов — круговращались перед взором зачарованно, так, будто слушали друг друга и себя, и ослепительное белое безмолвие одновременно и обвально, игом, и величаво-медленно, свободно-царственно, всевластно снисходило на будто бы признательную землю, на онемевший город, ставший строже, и на Камлаева, который благодарно, с освобождающей силой постиг: все это не ему — тому, кто еще только должен родиться в этот мир.
Своим немением, оцепенением, плохой певец, не первый, не последний, он не просил уже, не клянчил, не настаивал — вперившись в даль, в которой должен прозвенеть высокий первый крик их с Ниной ребенка.
Минута эта приближалась в тишине неслышимо, сама собой — возможно, и последняя, которой возрадуется мать, осознав, что умерла при родах.