Проводник (ЛП)

— Что ты имеешь в виду? — Я мог думать о нескольких вещах, которые я сделал, если бы был жив. Я вообразил, на что это могло бы быть похоже — взять Эмму за руку и рухнуть вместе с ней на диван. Чтобы зацеловать ее до такого состояния, чтобы ни один из нас не мог дышать. Чувствовать ее смех против моей шеи.

— Хочешь посмотреть фильм? — Она проследовала за моим взглядом в гостиную.

Я выкинул смущенно фантазию из головы.

— Хм… да. Все, что захочешь.

— Ты вообще любишь фильмы? — спросила она. — Чем ты обычно любишь заниматься?

Я пожал плечами, вспоминая то время, которое я старался забыть. Я думал о старых записях Попа. Неуклюжие, пронзительные голоса, которые прокатывались ночью по гостиной, когда он и мама думали, что мы с Генри спали. Мы иногда вставали и пробирались в зал, чтобы посмотреть, как они танцуют. Поп ловил нас, хихикающих, и подмигивал нам, затем прижимал палец к губам. Затем он опускал маму и заставлял ее смеяться так, как я никогда не слышал, что девушка могла так смеяться.

— Раньше я любил музыку.

— На самом деле? Я скоро вернусь! — Эмма бросилась по коридору.

Я застонал.

— Ты не должна тащить сюда свой музыкальный ящик. Все хорошо, действительно. Мы можем посмотреть кино. — Боже, я не думал, что мог бы выдержать визжащие звуки, которые Эмма сегодня назвала музыкой. Не после всей той смерти. Я просто хотел…

Эмма промаршировала по коридору, таща большой коричневый ящик. Она принесла его в гостиную и поставила на стол, затем открыла крышку. Радиола. Она посмотрела на меня своими небесно-голубыми глазами и улыбнулась.

Я изумленно уставился на нее.

— Как ты?

Эмма начала копаться в стары пластинках из ящика, раскладывая их по всей комнате.

— Это папины, — сказала она, перелистывая стопку записей. — Ну, и его отца в любом случае. Папа любил слушать пластинки после того, как дедушка умер.

Она, наконец, остановилась на одной и проползла по ковру, поджимая под себя руку. Она прятала ее от меня, когда она положила иглу на виниловый диск и откинулась на спину, улыбаясь.

— Я всегда любила эту.

Игла дала жизнь музыке, и глубокий грудной голос ирисок Билли Холидея разнесся в воздухе вокруг меня. Я закачался, неспособный остановиться. Я помнила запах муки и сахара на руках мамы, интонации смеха Генри, когда он смешивался с моим.

Эмма сидела на ногах и напевала «The Very Thought of You», она закрыла глаза, совершенно не подозревая о мире вокруг нее. Ее ресницы были мягкими как перья против ее лица, ее напев был мягкой вибрацией в горле. Потолочный вентилятор развевал золотые нити волос вокруг ее висков. Волосок щекотал ее щеку, и ее носик дергался.

Я мог чувствовать, что мысль прибыла, прежде чем она даже сформировалась. Это началось в том печальном, полом космосе в моей груди, затем проложило себе путь в мое больное горло. Я мог чувствовать его позади губ, борясь, чтобы быть услышанным. Оно загорелось внутри меня. Но я не мог сказать ей об этом. Я не имел на это права. Так вместо этого я позволял этому свободно бежать в моей голове. Три слова, которые не останавливались.

Я люблю тебя.

Я больше не мог просто стоять. Я пересек комнату и встал над ней, над девушкой, которую я любил. Она прекратила раскачиваться и посмотрела на меня. Я протянул руку.

— Потанцуй со мной.

Эмма неопределенно просто смотрела на мою протянутую руку и прикусила губу.

— Но если ты коснешься меня, то ты…

— Тогда мы не будем касаться. Просто танцевать.

Эмма встала, вытащила руки из рукавов и уставилась на ноги, выглядя потерянной. Я подошел ближе, настолько близко, что я видел, как мое мерцание притягивается к ее коже, как металл к магниту. Мне никогда не нужно было дышать, но сейчас, в этот момент, я не мог помешать легким качать воздух.

Мы двигались вместе без слов. Шаг вправо. Гладкое скольжение влево. Мое мерцание горело и пело от энергии, когда она подходила ближе. Я хотел сделать так, как видел, делали Поп и мама, слегка наклонить ее назад и заставить ее смеяться как влюбленную девушку. Я этого не сделал. Вместо этого я согласился наклониться настолько близко, насколько мог, позволяя моим неестественным дыханиям касаться ее шеи. Она вздрогнула.

— Эй, по крайней мере, я не причиню тебе боль, если встану на ногу, — сказал я.

Эмма хихикнула и потянулась руками, как будто она хотела положить их мне на плечи, затем остановилась и опустила их вниз ее бокам.

— Я никогда не знаю, что делать с руками.

— Ну… — я отстранился и приспособился так, чтобы моя рука держалась, ожидая. — Если бы мы реально танцевали, ты поместила бы левую руку сюда. — Она нерешительно подняла руку и поместила ее над моей так, чтобы наши ладони почти соприкасались. — И в очень желательном мире, моя рука пошла бы вправо… сюда. — Я поместил руку около ее талии, и она вздрогнула, случайно выгибаясь на мое прикосновение. Грудь сдавило от желания, и немедленно мои пальцы рассеялись в тысячу переливающихся частиц, плавающих вокруг нее как серебряный дым. Я задержал руку, наблюдая, чтобы пальцы снова сформировались, и пошевелил ими в ней.

Эмма выдохнула и рассмеялась.

— Ух ты.