Проводник в бездну

Но партизан нет поблизости… Тогда куда же он ведёт грязно-зелёную колонну? Ведёт убийц отца, Ольги Васильевны, ведёт тех, кто поджёг их хату, соседскую… Что он делает? Мальчишку кинуло в жар. Может, всё-таки не стоило выскакивать там, на Ревнище? Может, надо было пересидеть в ледяной воде?.. Фашисты попугали бы бабушку и пошли… Не-ет, теперь они не пугают!.. Сам видел… Они перебрели бы речку, нашли лагерь таранивский и… Прощай, мама, прощай, Петька, дед Денис, все прощайте…

Вспомнив маму, неподвижную бабушку на возу, маленького и беспомощного Петьку, Гриша зашагал ещё энергичнее. «Надо отвести фашистов подальше от Ревнища…» Рыжий толстяк едва успевал за ним, сопел и что-то недовольно бубнил по-своему.

Кони-битюги тащили, напрягаясь, здоровенные арбы, нагруженные всяким добром: хрюкали свиньи, испуганно квохтали куры…

Незаметно начало темнеть. Маленький проводник облегчено вздохнул: далеко уже фашисты от таранивского лагеря. Теперь можно и не торопиться. Но вдруг Гриша остановился от неожиданной мысли: далеко от Ревнища, зато близко от Старого Хутора… И мальчишке стало жарко в вечернем холодном лесу. Он видел Олю-пионервожатую, улыбку её, ласковую и укоряющую. А рядом из темноты светились глаза Петра Сидоровича. И губы его, кровью запёкшиеся, шептали: «Бей гадов!.. Бей!..» А он, Гриша, выводит фашистов из окружения…

Гриша встрепенулся, побледнел. Какой позор!.. Что он наделал?.. Надо бежать. Немедленно! Вот он сейчас попросит разрешения вытащить занозу из ноги, немного отойдёт от дороги и шмыгнёт в кусты. Не найдут его, лес большой, и не подстрелят, ведь стемнело уже.

— Вперьод! — вяло прохрипел рыжий.

Мальчик, идёт, оглядывается, где бы лучше свернуть с дороги, а мысли роятся в голове: «Пусть будет так, он удерёт. А утром? Утром фашисты по своим следам вернутся вновь на Ревнище, и тогда… Удрать дело нехитрое. Придумай, Гриша, кое-что поумнее… Придумай…» Но что он придумает? Это если бы отец был на его месте, или Яремченко, или лейтенант Швыдак. Или Сашко — Митькин брат. Если бы он был хотя вдвоём с Митькой, но ведь Митька и не знает, в какую историю влип его дружок… И некому подсказать, некому слова человеческого произнести. Закусывает губу мальчишка, чуть не плачет, поднимает голову к своим друзьям ещё с колыбели, берёзкам, и умоляет их: «Берёзки, может, вы подскажете, посоветуете?»

Зашелестели-залепетали берёзки. И слышит Гриша: «Мальчик наш хороший! Советуем, дорогой наш, заведи фашистов в такие чащи-трясины, откуда им не выбраться!»

Мальчишка даже оглянулся вокруг — не слышал ли кто, кроме него, совет берёзок? Провёл ладонью по лицу. Как это он сам не сообразил? Ведь так просто — завести в чащи-трясины. А может, это его мысли и отозвались?

Сопели автоматчики ещё громче, когда маленький проводник повернул колонну на дорожку похуже. Чем дальше, тем почва становилась вязче, и уже у многих солдат хлюпала вода в сапогах. Солдаты брели молча, разве кто-нибудь тихонько выругается по-русски, когда ветка ударит по физиономии.

Долго месили фашисты зыбкую лесную землю. Но всё же выдохлись. Не было уже сил брести по грязи и людям и животным. Остановились передохнуть, и рыжий сообщил каким-то неживым, утробным голосом:

— Герр гауптман спрашивайт.

Давно не было этого «спрашивайт». Гриша не спеша возвращается к капитану, оглядывается по сторонам — темень, хоть глаза выколи. Лучшего времени и не найти для побега. Надо только завести колонну в глубь болота.

Мигает глазок фонарика в руке рыжего, прыгает пятно света по закутанным в рядна и в женские платки солдатам, похожим от этого на огородные пугала, дрожит на забрызганных грязью конях, над которыми поднимается пар.

И гауптман выглядит не лучше своих солдат. Его поцарапанное лицо посинело, глаза ввалились.

На голове уже не красовалась высокая офицерская фуражка, а была напялена солдатская пилотка. Но всё же гауптман имел «преимущество» перед своими солдатами: его больнее, чем других, стегали и царапали ветки, ведь он высоко сидел на коне. Но слезть с него не решался.

— Где мы есть тут? — Голос гауптмана прозвучал хрипло, глухо. И к рыжему: — Махон дас лихт! [15]

Круглое жёлтое пятно задрожало на развёрнутой, уже тоже забрызганной грязью карте. Это дрожание не давало Грише возможности увидеть Таранивку и Старый Хутор. Зато чётко увидел он на карте главную просеку. Об этой просеке почему-то никто не спросил. А если бы спросил?.. Что ответил бы он тогда?

Будто отгадав мысли проводника, гауптман повёл пальцем по карте, остановился на просеке. Гриша замер. Надо быстрее что-нибудь придумать, потому что в противном случае придётся идти по широкой просеке, по хорошей дороге, которая выведет чуть ли не к самому месту, куда рвутся гитлеровцы.

— Дас гестель?

— Герр гауптман говориль… спрашивайт… ето… есть просека? — перевёл рыжий.

— Просека, — едва слышно произнёс Гриша, и губы его задрожали.

Гауптман что-то быстро и гневно сказал рыжему, а тот речь офицера разжёвывал так:

— Почему же ты, подлец, не ведёшь… нас… просека?!