Проводы парохода

Но ведь и в самом деле всякому интересно осмотреть унылую, сырую каморку с крашеными деревянными стенами, которых не может оживить никакая обстановка и никакое общество, где наш друг обречен провести столько скучных дней и беспокойных ночей. Вид этих каморок, одному богу известно почему именуемых каютами, впрочем, разве что по созвучию со словом уют, полон незабываемых ассоциаций для каждого калифорнийца, не утратившего памяти о мрачных минутах, когда — во исполнение премудрого закона природы о вытеснении всяческого зла горшим — тоска по дому теряет остроту, сменяемая муками морской болезни и когда под конец оба эти страдания переходят в один мучительный кошмар, подробности которого он теперь узнает вокруг себя. Вот палубное кресло, которое мы выволакивали на воздух и в котором погружались в дремоту над замусленными страницами романа; вот сама палуба, к полудню покрывающаяся кожурой апельсинов и бананов, а по утрам — сырая от протирки соленой водой; сетка фальшборта, пахнущая в тропиках дегтем и усеянная с наружной стороны кристалликами соли; отвратительная смесь запахов — провизии из кладовых и масла из машинного отделения; молодая дама, с которой мы завели флирт и делились последним романом, испещренным заметками на полях; наш собственный сожитель; наша собственная скука; пассажир, никогда не страдающий морской болезнью; два главных события дня — завтрак и обед — и тоскливый перерыв между ними; человек, придирающийся к каждому пустяку и к каждому пассажиру; молодая дама, ведущая дневник; газета, издаваемая на борту, испещренная милыми шуточками и остротами, ни в каком ином месте не выносимыми; молодая дама, исполняющая романсы; богатый пассажир; пассажир — душа общества...

(Присядем на минутку и дадим успокоиться волнению, вызванному всеми этими воспоминаниями и миазмами пароходной атмосферы. Что же сталось с нашими пароходными знакомцами? Почему судьба их нам так безразлична? Почему мы так равнодушно покидаем их, забывая даже их имена и лица? Почему, если мы и узнаем их при встрече, то смотрим на них подозрительно, опасаясь, что за время совместного путешествия мы могли с обычной дорожной откровенностью поведать им наши тайные слабости или доверить не предназначавшиеся посторонним секреты? А вдруг и в самом деле?.. Подумать страшно... Да к тому же пассажир — душа общества теперь совсем не так уж забавен. И мы слышали голоса получше, чем у дамы, которая так хорошо пела. Обаяние нашего попутчика на суше как-то поблекло; то же случилось и с нашей очаровательной молодой попутчицей, с которой мы вместе читали романы, ставшей ныне женой почтенного шахтовладельца из Вирджинии.)

...пассажир, который так много путешествовал и который на короткой ноге со всеми пароходными офицерами; сами эти пароходные офицеры, пока что скромные и сдержанные, а потом приобретающие безраздельную власть над нашими душой и телом... Все это памятно чуть не каждому калифорнийцу, а теперь станет воспоминанием и для нашего друга. Впрочем, он, как и все мы, понимает, что опыт предыдущего путешествия пойдет ему на пользу, и напускает на себя вид самоуверенного бывалого мореплавателя.

Когда вы снова оказываетесь на пристани и слышите выкрики разносчика фруктов, вас удивляет, что принято думать, будто печаль разлуки и неизведанные опасности пути можно и должно скрашивать апельсинами и яблоками, хотя бы и по разорительно низким ценам. Может быть, эти фрукты являют собой последние дары плодоносной земли в мгновение, когда путешественник вверяет свою жизнь бесплодной пучине океана? Лопасти колес уже пришли в движение, отданы концы, но какой-то отважный торговец яблоками, взобравшись на груду чьих-то тюков, завершает сделку с одним из палубных пассажиров — и на расстоянии двадцати футов между покупателем и продавцом заканчивает в этих затруднительных условиях поставку яблок на борт. Взмахи платков, поспешные распоряжения, заглушаемые напутственными благословениями, — и пароход отчаливает. И вот, когда, повернувшись лицом к городу, вы торопливо окинете взглядом расходящуюся толпу, вы увидите на всех лицах отражение вашей собственной печали и прочитаете разгадку одной из тайн, повергающих в недоумение калифорнийских патриотов. Перед вами раскинулся Сан-Франциско с его резкими, угловатыми очертаниями, с его свежими, бодрящими ветрами, его ярким, слепящим солнцем, его суетливой, энергичной толпой; а за вашей спиной медленно меркнет память об изменчивом, но родном небе; о резких сменах жары и холода, укрощаемых и смягчаемых человеком, об идиллических пейзажах, о близости и благости природы, об унаследованных добродетелях, об издавна проверенных традициях и обычаях, о старых друзьях и знакомых лицах — словом, о доме!