Проводы журавлей

Потом из магнитофона донесло хриплый голос. Мелодия показалась очень знакомой. Ну, так и есть — мотив старинного цыганского романса «Ты смотри, никому не рассказывай», есть старая пластинка у Ермиловых, поет Тамара Церетели. Жеманный романс, любовные лясы, а тут на тот же мотив, один к одному… Так заимствовать? Впрочем, композиторам трудно, нот всего семь, вот и маются, пожалеть надо их, сердечных…

В конце вагона, забивая магнитофон, прохрипел сиплый басище:

— Граждане пассажиры, братья и сестры! Перед вами инвалид, потерявший на поле брани свои трудовые руки…

— Во дает! — сказал один из юнцов.

А сиплый бас веско проговорил:

— Прошу пожертвовать инвалиду. Кто сколько может…

И зашагал по проходу, поддерживая руками без кистей перевернутую шапку, — в нее бросали серебро. Он подошел ближе: стянутые рубцами культи, серое, испитое лицо пьяницы, пропащего человека, а взгляд дерзкий, вызывающий. Кто-то из женщин сказал:

— Больно молодой для участника войны.

Инвалид расслышал эти слова, процедил:

— Я был сын полка, гражданочка…

И, растянув рот, рявкнул:

Револьвер шестизарядный
Достаю из-под полы.
Неужели не найдется
Виноватой головы?

Вот это частушечка! И смысл, и настроение, и поэзия!

В такой вот частушке подчас больше мысли и чувств, чем во всех шлягерах, вместе взятых. А сын полка или же не участвовал в войне — что ж, все равно жаль гибнущую душу. Инвалид внезапно остановился, будто его дернули за полу, уставился на белокурого парня в синей спортивной куртке у окна. Мирошников тоже повернулся к парню и увидел его руки — да нет, это были не живые руки, а бело-розовые протезы, на безымянном пальце правого протеза — обручальное кольцо, и оно-то больше всего поразило Мирошникова. Да и сын полка, или кто там он, не отрываясь глядел на эти бело-розовые протезы вместо кистей. Парень сказал, хмурясь:

— Ну что уставился? Как и ты, инвалид… Служил в Афганистане.

— Володенька, не надо, — сказала сидевшая рядом с парнем девушка в расшитом полушубке и с открытой головой.

— Нет, надо! — Парень поиграл желваками и отвернулся к окну.

Мирошников вглядывался в его резкие, волевые черты. Нет, такой не пропадет, молодец. Сын полка зашагал дальше. Мирошников смотрел ему вслед. А этого спасать надо. Но как? И кто будет спасать? Кому такой нужен? Ясно же, что он одинок, как бездомная собака. И задумывается ли о своей судьбе? Мирошников бросил в протянутую шапку двадцатикопеечную монету, инвалид снисходительным кивком поблагодарил, пошел в другой вагон.

— Он же все пропьет, — сказала Маша.

— Пропьет, — ответил Мирошников и вздохнул.

В эти минуты он как бы шел вослед за инвалидом, обгонял его, заглядывал в глаза, пытаясь угадать, задумывается ли тот о своей судьбе? Если да, то еще возможно спасение. Каждый человек должен задумываться о своей судьбе. Задумайтесь все едущие со мной в одном вагоне! Я хочу вам всем добра. Как и себе. И расслабляющая, щемящая жалость к себе и людям возникла в нем, не отпускала, то усиливаясь, то слабея.

Сын прильнул к окошку, Вадим Александрович тоже посмотрел сквозь стекло: разворачивались сосны, березы и ели, продрогшие, зимние, будто пригорюнившиеся над своей судьбой. Почти как иные из людей, у кого жизнь не задалась. А у него задалась. А почему же нет? В общем и целом. И перестань заниматься рефлексиями, сказал себе Вадим Александрович, почитай-ка газетку. Он достал «Известия», начал читать сводку Центрального статистического управления. Там, где дела шли хорошо, ЦСУ мажорно уведомляло: план перевыполнен, там же, где положение было неважное, фигурировала формула: недовыполнили. Как это понимать? Не выполнили — так и скажите. А то ведь казуистика: недовыполнили…

Он свернул газету, сунул в карман. Щемящее чувство жалости к себе и к людям не покидало. Это уже не рефлексии, а сантименты. Ну да бог с ними…

В Семхозе они вышли на платформу и мгновенно захмелели от чистейшего лесного воздуха. И первым, кого они увидели из местных жителей, был Яшка Голубев, также хмельной, но не по причине воздуха. Он кого-то встречал и, не встретив, дохнул перегаром на Мирошникова:

— Вадиму то есть Александровичу… соседу… пламенный привет!

— Привет, — сказал Мирошников, поудобнее забрасывая за спину тяжеленный рюкзак.

— Мы… это… по-соседски… Ежели что починить, подремонтировать… это мы мигом.

Яшка Голубев нигде не работал, перебивался халтурой, по сути, сидел у матери-пенсионерки на шее. И крепко пил — непонятно, на какие деньги. Молодой, здоровый лоб, уже пристрастившийся к водке. А водка многих сгубила. Жалко, если и Яшку туда же поведет.

— Все пьешь, Яшка? — спросил Мирошников перед тем, как зашагать к даче.

— Помаленьку…

— Бросил бы, устроился бы на работу, — сказал Мирошников, понимая, что эти благие пожелания вряд ли дойдут до Яшки Голубева.

— Это мы… мигом… Только потом… Позже то есть.