Провокатор

— А меня уж вчерась похоронили в поезде, — вспомнил Ухов. — Во народ!.. Невтерпеж вычеркнуть нас из списка живых.

— Врешь, не возьмешь! — вдруг вскричал Беляев. — На марш! На Москву! Помирать, так с музыкой!

— Саньке не наливать! — потребовал Минин.

— Кккомандир, машина на ходу? — хмельно поинтересовался Ухов. Помирать, так вольными как ветер, братцы мои!

— Можно и в белокаменную, — согласился Дымкин. — Я в столице с Парада Победы… А какой Парад был? Под дождиком. Торрржественный… И товарищ Сталин в фу-фуражке.

Перебирая рычаги, Ухов снова спросил:

— Кккомандир, машина на ходу?

— Эй, братцы, хватит дурку гнать! — вскричал Минин.

— Сам храбрился этой дурой, — удивился Беляев.

— Т-34! Вперед, на Москву! — вопил Ухов и «вел» танк.

— А чего? Проверим, так сказать, ходовую и боевую часть в марш-броске, — заметил Дымкин.

Беляев фальшиво запел:

— «Москва — наша столица. Всем-то хороша! Любая в ней задница знает антраша».

Весь этот хмельной кураж и гвалт был неожиданно прерван сварливым радиоголосом, усиленным эхом:

— Товарищ Минин! Вас срочно просят зайти в дирекцию завода. Повторяю!..

Боевые друзья зашумели:

— Тебя, кккомандир!.. Ваня, требуй снаряды… Петрович, ежели чего, мы пальнем… Пукнем!.. Огонь! Пли!..

— Тьфу на вас, черти! — отмахнулся Минин.

И принялся выбираться из боевой рубки. Вляпался рукой в смолу надписи «Т-34». Чертыхнувшись, тяжко прыгнул с гусеничного трака. В спину ему летел ор Ухова:

— Кккомандир, так я не понял! Машина на ходу?!

Итак, я был готов к новым испытаниям, болтливый герой своего народа, когда явился Классов. Он был один, но во фраке. Фрак был черен как ночь. И действительно, за окном сгущались сумерки. Сумерки души моей, сказал бы поэт. Поэтов я люблю, как собак. Собак нельзя обижать, они могут укусить.

Я вспомнил последнюю свою фантазию с девицей, посланницей черных сил, и спросил:

— Клацман, а где блядь?

— Какая блядь? — спросили меня.

— Которая читает стихи.

Мой приятель осмотрелся по сторонам, пожал плечами, открыл фанерный чемоданчик, выбрал из него высокопатриотичную по цвету ткань прокатного фрака:

— Прекращай бредить, Саныч. Собирайся, сукин ты сын.

— Куда?

— Я же тебе говорил, — вздохнул мой товарищ. — Туда, где носят эту форму одежды. — И спросил: — Ты таки пил?

— Самую малость, — признался. — Сто грамм коньячка. Что, не имею права?

— Бутылку выжрал, пропойца! — пнул ногой фигурную посудину под столом. — Ну что с тобой делать?

— Когда я работаю, не пью, — напомнил. — Дай мне снимать фильм — и не будет никаких проблем.

— Переодевайся! — рявкнул директор души моей. — Черт бы тебя побрал!!!

— Носят фраки покойники и чудаки, — заметил я. — Предпочитаю быть первым, чем вторым на букву «м»!

— Будешь, — заверил меня Классов. — Мы уже опаздываем.

— Не знаю как ты, а я всегда задерживаюсь. — Стоял перед зеркалом черным человеком. — Гений — это шиз, который силой духа убеждает всех, что они все дураки, а не он сам. Надеюсь, ясно выражаю свою мысль?

— Это точно, — сокрушался мой нетерпеливый собеседник. — Дурак я, что с тобой связался! Человек, который за короткое время сумел буквально изнасиловать студию, директора картины в моем лице, дорогого стоит.

— Да, — вынужден был согласиться я. — Моя интеллектуальная собственность оценена в один миллион долларов!

Моего приятеля нервически передернуло, он взвизгнул мерзким фальцетом — признак крайнего волнения.

— Оценщик кто? Кто оценщик?!

— Я сам, — ответил я. — И Господь наш!

— Я тебе ломаного гроша больше не заплачу! — зарычал Классов, одновременно синея, голубея, зеленея, багровея, то есть импровизируя цветами своего же лица, как ремнецветная радуга.

— А ты кто такой? — удивился я. — Господь наш?

— Я твой директор! — вскричал Классов. — Бог далеко, а я близко.

— Кстати, ты, поц, не заплатил мне постановочные, — вспомнил. — И кстати, фильм про демократию, блядь, получился замечательный. Шедевр мирового киноискусства.

Классов на время потерял дар речи, превращаясь в старого, бедного, угнетенного черносотенцами Классольцона. Таким он мне больше нравился. Когда молча считал свои и чужие деньги. А я между тем продолжал:

— И поедем мы с тобой, брат, в Канны. И хлопнем там сладкого мартини. С Бертолуччи или с Менцелем, или с Кустурицей, или с Хваном, или, на худой конец, с Факиным-Поповым. Это не имеет принципиального значения — все они режиссеры мирового уровня. С ними грех не выпить.

Мой друг и товарищ, директор моей, повторю, души и тела, пуча глаза, наконец выдавил из себя инфекционную фразу:

— Вопрос лишь в одном: будут ли они пить с тобой, наглецом таким!

— За честь почтут, — невозмутимо отвечал я.

Мое лицо, отражаясь в зеркале, было подержанным, словно пакетик с кругляшком неиспользованного презерватива. От неприятного зрелища я закрыл глаза и представил себя в презервативе, точнее, разумеется, не себя в резиновой оболочке, а ту часть себя, весьма капризную, которая способствовала развитию моего мироощущения.