Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время

Но столь же бесспорно, что устойчивость его положения в партии была результатом весьма изощренной тактики. Можно здесь выделить несколько приемов. Прежде всего это искусное вживание в новую для Малиновского роль конспиратора, бдительно оберегающего партийные тайны, борца с полицейской агентурой. Второй — личина самого левого из депутатов, самого убежденного и последовательного сторонника Ленина. Это позволяло, помимо всего прочего, вызывать недоверие к тем или иным неугодным Малиновскому лицам (например, к А.К. Гастеву, старому знакомому еще по питерскому союзу металлистов, формально в партии не состоявшему, но примыкавшему в 1913–1914 гг. к правдистам; Малиновский настоял, чтобы его удалили из «Правды»)[424]. Пригодился и опыт интригантства времен его работы в союзе металлистов.

Своеобразным средством маскировки была и видимая откровенность в рассказах о себе. Малиновский охотно и подробно рассказывал о том, что случалось с ним давно и недавно: о том, как его вынудили пойти «добровольцем» на русско-японскую войну, как жена его чуть не покончила с собой, узнав, что он атеист, об увольнении с фабрики во время выборов, о рабочих собраниях во время депутатских объездов Московской губернии и т. д.[425]. Все рассказываемое казалось вполне правдоподобным, действительно пережитым. Но фантазировать и просто лгать он тоже умел мастерски.

До известной степени таким же средством маскировки была и вспыльчивость, ибо она позволяла скрывать как будто бы противоположные его черты — хитрость, расчетливость, продуманность поведения.

И все же было бы неверно видеть в его поведении только хамелеонство. Когда Малиновский был разоблачен, Ленин и Зиновьев решили, что за его спиной стояла целая «комиссия умных людей», направлявшая каждый его политический шаг, — собственными силами ему не удалось бы так тонко вести свою линию. Это не так, мы уже видели, что действия Малиновского направлял один Белецкий, причем довольно осторожно. Сам же Малиновский употребил все свои незаурядные способности, чтобы утвердить среди окружающих репутацию рабочего-самородка, и в этом смысле он был и актером и режиссером спектакля, который играл. Вопрос лишь в том, был ли это в буквальном смысле слова от начала до конца «спектакль». Если даже продолжить такое сравнение, то, несомненно, он чувствовал себя в своей роли естественно, и мы не ошибемся, если скажем, что она была частью его натуры: доверие к нему М.И. Калинина и других видных рабочих-большевиков в чем-то даже более показательно, чем доверие Ленина.

Тяготила ли его в таком случае необходимость вести двойную игру? По всей видимости, да. Сам Малиновский много говорил во время следствия и суда в 1918 г., что у него не было сил переносить внутреннюю борьбу и страх перед возможным разоблачением; когда кто-то из депутатов произносил длинную речь, он уходил в другую комнату и там плакал или кусал руки до крови, а однажды в отчаянии разбил себе голову о стену (и потом говорил, что его якобы ударила лошадь)[426].

Можно посчитать подтверждением этих слов показания Белецкого: затруднительное положение, в которое попадал Малиновский, когда ему приходилось выступать с кафедры Государственной думы, приводило к тому, что он «иногда долго болел для того, чтобы не выступать» (но «заболеть» советовал ему не кто иной, как Белецкий)[427]. Виссарионов шел еще дальше: двойственность доводила Малиновского до болезненного состояния, когда же он выступал в Думе, «в нем опять просыпался тот партийный деятель, каким он был вначале и который в нем все время продолжал жить. Он увлекался и как человек темпераментный возвращался на тот путь, с которого сошел в силу обстоятельств»; в глубине души он сохранил верность партии[428].

Но какими бы не были терзания Малиновского, они не заставили его отказаться от выбора, сделанного в 1910 г. На судебном процессе 1918 г. он показал, что не раз просил освободить его от полицейской службы. Вскоре после того, как его завербовали в Москве, он просил об этом будто бы Заварзина (уволить «по негодности»), затем Белецкого, угрожая самоубийством, что шефа будто бы крайне напугало. Он уверял, что у него возникала мысль не возвращаться в Россию с Пражской конференции, что позже он говорил многим большевикам — Крестинскому, Козловскому, Каменеву — о своем желании уйти из Думы, хотел даже сознаться в провокаторстве и как раз поэтому — для храбрости — напился во время Поронинского совещания[429]. Проверить большую часть этих утверждений невозможно. Фактом остается, что он так и не сознался, продолжая носить обе личины.