Провокация

Фонарики замигали прямо перед носом автомобиля, водитель затормозил, и мы, пассажиры, вышли. Фонарики перемигивались в руках у часовых, выстроившихся в цепочку, у высокой бетонной стены. В предрассветном сумраке за этой стеной угадывались контуры приземистого здания. Провожатый сообщил довольно туманно, де, мы находимся «на недавно занятой территории», и обмолвился, что «наши крупные силы» удерживают фашистов на дальних подступах к «территории», надежно контролируют и небо, и землю, «не считаясь с потерями». А про то, что «отборные части врага» постоянно атакуют, пытаясь «прорваться и уничтожить данную территорию», он сказал, уже открывая скромную железную дверь в стене.

Вопреки вполне естественным ожиданиям, за дверью скрывались ступеньки, и вели они круто вниз, под землю. Подслеповатые лампочки на косом потолке худо-бедно освещали нисходящий, узкий тоннель со ступенями. Я спускался следом за провожатым, который не без гордости заявил, что «территорию мы заняли в целости и сохранности». И добавил совсем по-свойски: «До хера мировых мужиков полегло за эту е...ю территорию».

Мы спустились, наверное, метров на 50. У схода с узкой лестницы в довольно-таки широкий коридор нас встречал пожилой азиат, одетый в офицерскую форму, но без погон и вообще без всяких знаков различия. Товарищ в штатском передал меня, можно сказать, с рук на руки, пожелал удачи, панибратски похлопал по плечу и потопал обратно, вверх по ступеням. Азиат мотнул головой – пошли, мол. Пошли. Азиат впереди, я сзади. Эхо множило наши шаги, создавая, конечно же, ложное впечатление, что в лабиринтах тусклых коридоров больше никого нет.

Он привел меня в комнатушку, похожую на камеру. Там были параша и нары. И квадрат вентиляционной решетки под потолком напоминал тюремное оконце. На нарах лежала одежда: исподнее, серый комбинезон и ремень с пряжкой. Под нарами стояли ботинки и смешно пузатый старомодный саквояж. Азиат жестом предложил переодеваться, предварительно облегчившись, ежели того организм требует. Жестикулировал азиат скупо, но понятно, сохраняя на лице маску полнейшего безразличия. Видимо, таким образом, такой мимикой, то есть полным ее отсутствием, он желал на корню пресечь всякую возможность возникновения между нами диалога.

Лишь неумело напялив серый комбинезон, я заметил на рукаве эмблему войск СС. А на ремне не было никаких эмблем. Но и ремень, и комбинезон, исподнее, обувь – совершенно очевидно, все германского производства и качества. Отменного качества.

Я переоделся. Одежда, обувь – все пришлось впору. Повинуясь жесту азиата, я взял саквояж, открыл – внутри лежали аккуратно упакованные медицинские инструменты, перевязочные материалы, медикаменты, тоже все немецкое, качественное. Азиат впервые заговорил, спросил, знакомы ли мне «лекарства». Причем задал вопрос по-немецки, с восхитительным баварским акцентом. Я ответил кивком. Да, все знакомо, и не только «лекарства». Раненых партийцев оперировали, используя лучший, сиречь, германский инструментарий. И зашивали их, и перевязывали качественно. Что ж до лекарств, произведенных в Рейхе, так их я неоднократно советовал, практически выписывал высшим и средним чинам НКВД. Знаете, как это бывает – если ты врач, да еще хороший, и об этом известно, тогда к тебе обязательно обращаются, и частенько неформально, подходят к тебе где-нибудь в курилке, например на Лубянке, хорошо и малознакомые офицеры, предлагают папиросы, опять же лучшие, то бишь трофейные, оттесняют в уголок и тихо жалуются, скажем, на геморрой у себя или подагру у тещи и просят «чего-нибудь присоветовать». Таким образом, умный доктор легко может наладить весьма полезные связи. И узнать многое, ибо предупреждение с агитационных плакатов «Болтун – находка для врага» жалобщикам по херу. Жалуясь на здоровье, человек временно превращается в мешок с мясом, набитый костями, очень словоохотливый мешок и заискивающий, и очень льстивый. Не зря первыми врачевателями были шаманы. Всякий доктор немножечко бог для больного. Тем паче, хороший доктор. А всякий человек обязательно чем-то болеет, мечтает о чудесном исцелении и часто, сам того не ведая, жаждет исповедоваться даже больше, чем вылечиться...

Переодетый, с забавным саквояжем в руке, я покинул похожую на камеру комнатушку. И снова гулкое эхо шагов, лабиринт коридоров, черный с проседью затылок перед глазами.

Поворот, еще поворот, саквояж оттягивает руку, коридорная развилка, опять поворот, тупик. И бронированная дверь в тупике. Из металлической коробки, вмурованной около двери слева на уровне груди, торчит рычаг с эбонитовым набалдашником. Азиат потянул рычаг книзу, послышался механический скрежет, и дверь медленно, лениво так приоткрылась. На пол косо упал ярко-желтый лучик. Азиат поднапрягся, скрежет усилился, лучик подрос до размеров луча, щель увеличилась, превратившись в проход. Азиат остался снаружи, я же, повинуясь его жесту, переступил через бронированный порог и на мгновение ослеп от яркого освещения.