Проза бытия

Твой образ у любого свой, но делишься с каждым лишь тем, что он пестует, отыскивая в себе. Так проще, чем, привыкая к новому, чужому, давать ему место в душе. А как не хватит? Сложно осознать, что всему стоящему того, будет найден приют под её сенью.

Нас принимают по сродству, считают своими, но, спустя немногие мгновения, многие начинают ненавидеть, за то же самое, – сходство с собой. И это вместо, того, чтобы сберечь, усилить сияние многоголосием… Грустно. Рыба и та сбивается в ручей стаи, и устремляясь в её потоке, не так одинока под сенью мрака глубин.

Споро переключая стебель кубышки с оправленным в бутон янтарём цветка, рыбёшка будто торопится куда. Мечется в рамках кабины пруда, соблюдая все правила движения. Да и куда ей из воды-то? Выше береговой линии не прыгнуть, а и сделаешь то, будешь сам не рад.

Клубами зелёного дыма выкипает листва. Ветер студит, мешая самосветному обжечь её, оно ж и греет, дабы не иззябла. Всякий в своей работе хозяин, покуда не явится некто со стороны, да не сведёт на нет усердия первых и вторых, пристрастный к покуда неведомому ими.

Ненастье прибито ко дню серебряными гвоздиками облысевших одуванчиков. Так скобы данных свыше наставлений удерживают ветшающие шпалы бытия, и свистят, скрипят вагоны нашей жизни, прокатываясь по ней первый, как в последний раз…

По-деревенски

Всяк волочится53 по-своему. Парни за девками под гармонь да шутейно, волк к волчице на гнутых ногах, с лаской и подношением. Ухаживание по-деревенски – это лихо раскрутить барабан колодца так, чтобы дно ведёрка хлёстко, без всплеска ударилось о воду, или обмахнуть пенёк, прежде чем усадить на него даму, иль ещё, взвалив на обже бОльшую котомку с грибами, взять себе ту, что поменьше, дабы девица не волновалась про то, что сможет насушить их меньше, чем товарка. Но самый смак и скус, это ежели кавалер, не умея сказать ни единого слова нежно, стоя подле двора любезной, повздыхает в ночи, и, согнув грубые от мозолей ладони полугорстью, да, наложив их одна на другую, примется кричать филином на всю округу. Томно так, да сладко. Тут уж делается всё, как в вёдро54, ясно без единого вздоха – парень пропал, и либо засылать сватов, коли люб, али бежать топиться в омут от неразделённой любви.

Ну, оно и понятно, мы-то люди, скажет иной, а не подумает про то, что вон та степная полёвка была любимой женой и мамой. И лежит теперь на пороге в красно-рыжей, влажной от кошачьей слюны шубейке, со вмятинами зубов, словно лишённые тесьмы дитячьи тапоточки55. То кот, не со зла, но платой за постой и плошку сливок у печи. Осиротил мохнатый хищник отныне и довеку малых деток, да безутешного супруга.

Не токмо люди подолгу бродят по свету в поисках своей половинки, не только двуногие знают цену любви и верности. Та известна и пернатым, и ластоногим, с красной либо другой какой цветной кровью, как прочим иным. Шестилапые, бабочки, трепетны друг с другом не менее, чем мы, двуногие, а иной раз, – куда более нежны.

Птицы, звери и насекомые так же сильны в кокетстве и вероломстве, щедры дарами, в них же корыстны, но уж коли впрягутся в семейную лямку, то верности требуют не меньшей, чем сами отдают. Ну и не делят, кому нынче кормить, кому разбирать детские неприятности, – кто ближе, потребнее, то и занят. А беспарому только и остаётся, что глядеть, греться подле чужого счастия.

Идёт детина по лугу к стылому берегу реки, мечется, мочит портки в прозрачной до дна воде, ожидает своей участи. Ему теперя одно из двух, – на берег ли выйти, в омут ли шагнуть. Кому охота постылым-то быть? Никому.

Страх

Полз ужик по дорожке, плутал по тропинке, мимо немытых плафонов одуванчиков, промеж острых камней – по гладким да горячим. Глядело на него небо, радовалось, таким ладным казался ужик, – спинка блестящая, щёчки румяные, глазки мелкими пуговками: зырк-зырк и двойной завиток любопытного язычка по всем сторонам. Тут на небо тучки набежали, им тоже любопытно, кто там внизу из новеньких. Ну, а где облачко, там уж и тенёк. Мал змеёныш, не толще птичьего коготка, глупости в нём никакой, ровно как и ума, ибо только-только вылупился из бледного яичка, но опасность нависшей над ним тени уразумел и замер, забившись в узкую щель между травой и кочкой, – поди, сковырни. Лежит ужонок, страх терпит, не дышит почти, глядь, а кочка-то всё меньше, и выглядывает из неё розовый круглый пятачок дождевого червя. Гладкий да сытый, чуть ли не в два раза толще ужонка, червяк пытлив, не стал держать себя и в этот раз, да и спросил змейку:

– Отчего ты тут один, малыш?

А ужик-то и ответствует:

– Прячусь, – мол, – пережидаю.

– Чего? – Удивился червячок, утирая с губ вкусную земельку.

– Так тень была надо мной, испужался я, жду.

Рассмеялся дождевой червячок докрасна:

– Ты тут постареешь, ожидаючи, то облако в небе, его бояться не след, а вот птицу, той спуску не давай, берегись, пока мал, да не бойся. От страха слабеют, рассуждение теряют, коли оно есть.

– А коли его нет?

– Ну, в таком разе и переживать не след. Жизнь без понятия об ней и не жизнь вовсе!