Проза Часть 3

И тут я увидел Марго. Она шла уже мимо бара №4 в платье синем, как блоковская обложка. В руках держала планшетку.

— Плакали ваши билеты, — сказал я «молодой и красивой».

— Жалко, — кивнула она.

— Мне тоже, — покраснел я. Очень здорово было с ней разговаривать. Не надо было подлаживаться и черт-те чего из себя строить. Кто его знает, может, если б Марго не явилась, я бы второго билета не продал.

Ритка переходила улицу. Я пошел навстречу.

— Давно ждешь? — спросила она. — Что это у тебя?

— Блок. Тебе на память.

— Брось. Ты мне уже дарил Есенина. А его кто-то увел.

— Бери, — сказал я. — Классный поэт.

— Вот видишь, тебе нравится, а даришь.

— Потому и дарю. А что думаешь: бери, боже, что нам негоже?..

— Чудной ты парень, — сказала Марго. — Но очень милый. Спасибо. Никому не буду давать, буду читать на ночь и прятать под подушку. — Она взяла меня под руку и мы вошли в предбанник, где кассы. Там я снова увидел свою театралку.

— Желаю удачи, — кивнул ей.

Она улыбнулась.

— Кто такая? — спросила Марго.

— Твоя врагиня. Говорит, Ливанова и весь МХАТ пора на мыло.

— У, мымра! — прошипела Ритка.

Я смолчал про гадание. Наверняка бы сказала, что девчонка нарочно выучила страницу. И Ливанова зря приплел. Он стоящий актер. Ноздрев у него живет, как в книжке.

Зал был полон. Сначала показали кинохронику, разбитый Берлин и возвращение товарняков с солдатами. Но я никак не мог настроиться. Ритка была рядом, и хотелось взять ее за руку. Нужно было ждать фильма. Все равно за дверьми всегда куча опоздавших, и для них зажигают свет.

Наконец они расселись и пустили эту муровую картину с Дурбин. Хорошо было в темноте. Смелости больше. Темнота, ночь — они словно сами тебя подталкивают, тянут приткнуться к кому-нибудь. А такое кино, когда глядеть неинтересно, это вроде ночи. И плевать, что вокруг сидят люди. Твое кресло, все равно как отдельная квартира. Ритка руки не отняла. Я держал ее руку и прямо сжирал ее в профиль. На экран глядеть не хотелось.

— Отвернись, — шепнула Марго, — мешаешь…

Но ее твердое, круглое, прохладное плечо вдавилось мне в ключицу. Когда этот тощий, как глист, композитор вышел в гостиную и стал крутить приемник (он думал, что поет не Дурбин, а какая-то певица), Риткина слеза плюхнулась на тыльник моей ладони. Грудь у Ритки вздымалась, и вообще вся Ритка была какая-то своя. Меня почему-то совсем не раздражало, что ей нравится такая ерунда. А ерунда была ужасающая. Какой же он, простите меня, композитор, если живой голос от радио не отличит? Или у них приемники экстра-класса?

— Ты отвлекаешь, — шепнула Ритка и прижала свою щеку к моей. — Вот. Не будешь вертеться.

Щека у нее была такая же прохладная, как плечо.

— Обнимаются, — зафыркала какая-то старуха.