Проза и публицистика

   – Вы, брат, не подумайте,– оговорился хозяин, обращаясь ко мне,– что я не берегу это сокровище – эту кружку: ведь она сегодня на столе только по вашей милости, а то ее место – в спальне у жены, в шкапу, за ключом. Признаться сказать, мне, брат, хотелось похвастаться чем-нибудь перед товарищем – вот я и заставил жену вынуть ее на свет божий. Теперь все по порядку сообщу. В прошлом году, совсем уж поздней осенью, привели ко мне небольшую партию арестантов, человек в семьдесят. Здесь полагалось им три дневки на отдых. Один арестантик – именно Павел Федорович Окунев – захворал перед отправкой: не могу, говорит, ваше благородие, идти дальше, да и шабаш! Посмотрел я: жар у него, горит весь. Делать нечего, оставил на свой страх до прихода следующей партии. Потом думаю: надо же и полечить больного. Приказал я казаку вытереть его на ночь горчицей с водкой, с солью и уксусом да накрыть потеплее. А жена (Ольга Максимовна любит-таки пошататься по острогу) снесла ему горячей малины вот именно в этой самой кружке: она с крышкой, так чтобы не остыло дорогой. Кружка эта тогда была еще просто, брат, обыкновенной оловянной кружкой. Надо вам сказать, что она у меня, некоторым образом, заметная: ее подарил мне за Байкалом один доктор-приятель, теперь уж покойный,– так я очень дорожил ею. Выпил арестантик малину при жене и Христом-богом еще попросил кружечку. Дали и еще; только во второй-то раз жена забыла принести кружку назад,– за поздним временем так и оставили до утра. Утром я пошел его навестить. Смотрю: мой арестантик уже на ногах, брат, как встрепанный. Порадовался. "А где же у тебя, говорю, кружка из-под малины? Я ее, братец, не вижу".– "А не знаю-с, говорит, надо быть, солдатик с собой захватил-с".– "Какой солдатик? когда?" – спрашиваю. "Да кто его знает-с какой: был тут рано утром какой-то солдатик-с, я его спросонок но разглядел,– надо быть-с, он и унес". Заметьте, что острог в то время был совершенно пустой; кроме этого больного арестантика, никого там не было. Я за команду взялся,– у меня ее восемнадцать человек на руках, исключая казака,– никто ничего не видал, никто ничего не уносил, да и в камеру не заглядывал. Выяснилось только, что вот Ольга Максимовна чуть было меня под суд в то время не подвела: уходя, не заперла камеры на ключ – и арестантик мог бежать, а ведь он в каторжную работу назначен! У нас, брат, тут простые порядки, как и мы сами люди простые. Так мы тогда это дело и предали воле божией. Новая партия, за распутицей, больше месяца не приходила. Раз, будучи случайно на станции, я узнал от проезжающего офицера, что он, за три переезда отсюда, обогнал дорогой большую партию арестантов. Я в тот же день сообщил это моему арестантику и приказал ему готовиться к отправке. Он промолчал, а немного погодя, этак с час времени, опять потребовал меня к себе через конвойного. Прихожу. "Что тебе?" – спрашиваю. Арестантик мой молчит, наклонился и что-то достает из-под нар. Думаю: не добро у него на уме – и попятился. А он мне вдруг бух в ноги: "Ваше благородие! – говорит,– простите великодушно-с: за вашу доброту извольте получить в целости свою кружечку-с, только в другом виде-с",– и поднес мне вот это сокровище...

   Седанов снова приподнял рукой стоявшую передо мной кружку и на минуту умолк, видимо, сильно растроганный.

   – Да, брат! вдвойне сокровище: и но работе, и по чувству...– выговорил он наконец с навернувшимися слезами на глазах.

   С минуту и мы все молчали.

   – Достань-ка, Олюшка, коньяку,– обратился вдруг хозяин к жене,– это меня всегда взволнует.

   Он налил из поданного ему графина чуть наполовину чайного стакана и выпил залпом.

   – Ведь, кажется, сколько я понял из ваших слов, этот художник и теперь здесь? – полюбопытствовал я.

   – Вот, вот... в том-то, брат, и штука вся,– сказал Седаков, покачав головой,– это у меня большой служебный грех, да и рискую я страшно. Жалко нам стало с женой гнать такого талантливого арестантика в лапы каторги, посоветовался я кое с ком, заручился свидетельством лекаря, да вот и по сие время вожусь с моим грехом: отписываюсь и все рапортую Окунева больным при смерти: у него, впрочем, и точно – чахотка. А когда-нибудь до меня доберутся же... Мы даже и запираем-то его теперь только для виду, когда приходит партия, а так он на воле больше, спит с моим казаком и ест с нашего стола: любимец Ольги Максимовны,– добродушно улыбнулся Михаил Кондратьич.

   – Он такой кроткий, забитый... пусть бы уже и умер на наших глазах,– тихо и застенчиво, как бы оправдываясь, прибавила от себя хозяйка.

   – Вот они какие люди! – выразительно мотнул мне на них головой смотритель.