Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

Из трех газетных мемуарных циклов Георгия Иванова два имели долгую судьбу. С 1924 года в парижском еженедельнике «Звено» начинают выходить очерки под общим заглавием «Китайские тени» с подзаголовком: «Литературный Петербург 1912–1922 гг.». Здесь внимание Георгия Иванова сосредоточено по преимуществу на явлениях культурной жизни столицы — издательствах, редакциях, литературных кабаре и т. д. Есть и портретные очерки, — Гумилёв, Игорь Северянин, Борис Садовской, Мандельштам, Луначарский, — но тон все-таки задают именно «очерки нравов». Вторым заметным мемуарным циклом станут «Петербургские зимы» в газете «Дни», но их судьба будет недолгой — они выходили с марта по июнь 1926 года. Третий цикл, «Невский проспект», который будет печататься в газете «Последние новости», откроется очерком, увидевшим свет 16 декабря 1926 года, и закончится публикацией 20 июля 1928 года.

С выходом книги «Петербургские зимы» (1928) воспоминания, которым Георгий Иванов отдал несколько лет жизни, начинают отступать на второй план в его творчестве. Будут еще разрозненные публикации в газетах «Последние новости» и «Сегодня». Но по большей части это — новые редакции ранее уже написанных воспоминаний.

В настоящем издании воспроизводятся некоторые очерки из цикла «Невский проспект», которые пока остаются малоизвестными исследователям творчества Георгия Иванова. В газете очерки не имели нумерации. Чтобы отделить один очерк от другого, публикатор позволил себе их пронумеровать.

Публикация, вступительная заметка и примечания С.Р. Федякина.

I [74]

Год назад в газетах, петитом, мелькнуло:

«Покончил с собой пролетарский поэт Николай Кузнецов»[75].

Немного раньше, в «хронике советской литературы» я прочел стихи этого же Кузнецова:

…Мы все на легком катере
Летим к…

Грубо сказано, но точно, начистоту. После — Так же начистоту — в рот дуло нагана…

Из недавно полученного письма:

«Умер Кикиша Кузнецов — застрелился в Москве Никто не ждал этого — вы же знаете, какой в нем был “запас жизни” — на четверых бы хватило…»

Значит, никаких сомнений — пролетарский поэт Кузнецов и есть Кикиша…

Этого «пролетарского» поэта я хорошо знал.

* * *

На входной двери второго этажа богатого дома на Сергиевской — медная доска:

«Тайный советник В.В. Кузнецов».

На звонок открывает пожилой господин. Вид у него важный и солидный.

Он с достоинством вам кланяется, с достоинством пропускает в дверь, с достоинством спрашивает, что вам угодно.

Я зашел навестить Николая Кузнецова, поэта. Мы недавно с ним познакомились. На днях он был у меня

теперь я зашел впервые к нему. Я спрашиваю — дома ли Николай Васильевич?

Важный господин — должно быть, и есть тайный советник, «папашка», о котором Кузнецов говорил мне: «живу с папашкой, папашка у меня славный». Ну славный — не то слово: респектабельный, представительный… Но «славный» как-то не подходит к этой официально-корректной фигуре.

— Дома ли Николай Васильевич?

— Дома. Пожалуйте.

Тайный советник, кажется, в самом деле — славный человек. Внешность холодная, а какой любезный: снимает с меня пальто. Я конфужусь, не даю, но он все-таки его стаскивает. Вешает мою шляпу и палку и сам ведет меня в комнату к сыну.

Квартира богатая, но со странностями. Например

я иду вслед за тайным советником через зал. Зал, как полагается быть залу: восемь окон, ампирные диваны, золоченые рамы, бюсты какие-то… Но люстра снята и лежит, повиснув стекляшками, в углу. А на ее крюке укреплена трапеция… Столовая — тоже как столовая, но вдоль дубовой панели в чинном порядке выстроены сапоги — много пар сапог, всех сортов: охотничьи, верховые, желтые, с крагами, бурочные… Еще какие-то комнаты — квартира большая. У закрытой двери провожатый мой стучит.

— Войдите.

Тайный советник (в самом деле, какой любезный человек) пропускает меня в дверь, поддерживая портьеру.

Большая комната. Мебели в ней нет — одни ковры. Всевозможными коврами увешаны стены, устланы полы, коврами должны быть скрыты окна, так как окон нет. На улице день, но здесь горит электричество, большой матовый шар под потолком.

Первое впечатление, что мебели нет — одни ковры и яркий свет. Нет, есть и мебель. В соломенном кресле, перед низким столиком, посередине комнаты, сидит мой знакомый — поэт Кузнецов. На нем трусики, веревочные туфли и ермолка на голове. Больше ничего. На столике перед ним рядами разложены карты: пасьянс.

— А, кто пришел! Извините, пожалуйста, мой костюм: всегда так дома хожу. Что? Мне идет? Пожалуй — такой образине — обезьяний наряд самый подходящий. Ну, усаживайтесь. Хотите вина?

И, оборачиваясь к «тайному советнику», все еще стоящему в дверях:

— Матвей, согрей-ка нам кахетинского…

— Папашкин дворецкий, — поясняет он, — важный, черт. Порядок любит. Извожу его тут со скуки. Я один в квартире, папашка в Монте-Карло продувается.

* * *

Сергей Ауслендер[76], автор стилизованных рассказов о красавицах и гусарах тридцатых годов, на упрек, что его герои кукольные, не настоящие — ответил: