Проза жизни

Мне 14. Летом после деревенской бани или купания особенно хорошо отдыхается. За день наработаешься под солнцем на сенокосе или на огороде. А вода всю усталость с тебя смывает. И чай после бани особенно вкусный, крепкий, терпкий, сладковатый.

– Ленчик, что делаешь?

– Чай пью.

– Правильно. Чай не пьешь – какая сила? Выпил чай – совсем ослаб. Налей-ка крестному.

Я наливаю чай из заварочного чайника, не разбавляя кипятком. Великан всегда при мне пьет только так. Мы болтаем о чем-то неважном, о сегодняшней работе, о завтрашней работе, о жаре, о бане. А потом молчим. Потому что молчать тоже надо уметь, а с кем попало не получается.

– Спасибо за чай.

Он встает и уходит на двор ладить корову. Сейчас он уже не кажется мне великаном, но все равно я смотрю на него снизу вверх. Он, выходя за дверь, сильно наклоняется. Дверной проем все-таки низковат для него, но дом уже старый, перестраивать сложно, да и не нужно ему, он привык.

Мне 17. Сенокос. У нас перекур. Крестный курит. И рассматривает облака. «Не сеном единым жива корова,» – философски изрекает он и тушит сигарету. И мы снова принимаемся за дело.

Я стою на стогу, а он вилами поднимает мне сено. Я ловлю граблями и притаптываю. В нашем стоге примерно тонна сухой травы. Работаем вдвоем второй день. Работаем молча. Отмахиваемся от оводов и слепней. А потом он кричит: «Держи веревку, слезай!» И я перекидываю веревку вокруг стожара и спускаюсь, как скалолаз. «Молодец, Ленчик! – улыбаясь, говорит он. – Осталось два стога».

Мне 18, и это первое студенческое лето. Я много читаю и вяжу.

– Что ты опять тут путаешь? Что-то все путаешь и путаешь.

– Это я тебе носки вяжу.

– Ты хоть к сентябрю-то закончишь?

Мои носки он берег. Они сгорели неношенными.

Мне 22. Я стою на старой мостине в резиновых сапогах. Дождик накрапывает, а в моем ведре только три окушка.

– Ленчик, иди домой. Комары зажрут!

– Еще немного постою и приду. Кошки рыбы хотят.

– Дам я им рыбы завтра. Попадет в катиску.

Он уходит с берега. А кошки смотрят на меня, потом на него, демонстративно поднимаются и вприпрыжку убегают за ним.

Кошки спаслись. Ходили на развалины дома еще месяц. Ходили и мяукали. Сидели в снегу и ждали. Прибились потом к другому деревенскому рыбаку, да так у него и остались. Все четыре.

Мне 27. Мы с мужем и сыном приезжаем на неделю в отпуск. Впереди первый день рождения сына. Дедушка-великан носит его на руках и все ему разрешает. А еще покупает ему килограмм шоколадных конфет.

Сын берет пакет с конфетами, я бросаюсь наперерез и кричу: «Ему нельзя конфеты, он еще маленький».

– Да брось ты, Ленчик, одну конфету хотя бы дай ребенку. Его же праздник.

– Ладно, сам дай одну.

Сын съедает и, весь в шоколаде, одуревший от невиданного ранее удовольствия, идет к дедушке просить еще. Я строго смотрю и веду его мыться.

Вечером мы пьем чай с конфетами.

– Ух родители, ребенку конфет не оставили, сами все съели, – ворчит великан. – Тебе-то в детстве разрешали.

Эту неделю в деревне мы до сих пор вспоминаем как одно из лучших путешествий в нашей семейной жизни. А теперь зеленый дом остался только в наших воспоминаниях да на общих фото.

Пожар

25 января, 6.40 утра. Открываю глаза под настойчивый телефонный звонок. Брат.

– Лена, дом в деревне горит. Дядьки нигде нет. Маме только не говори пока. Пожарные тушат, но там ничего уже не спасти, похоже.

Его нет в деревне. Он никогда не спит в чужих домах. Он вообще редко уходит из дома, потому что дом – это он сам.

Я закрываю глаза, во рту становится солоно, и моя надежда устремляется теперь на подушку указательного пальца, который жадно ищет нужный номер. Я звоню ему. Звоню, но получаю ответ, что абонент недоступен.

Через сутки, когда развалины будут уже залиты, и фотографии из семейного альбома разлетятся черными заплатками по январскому снегу, мне придет холодное, как зимний воздух, смс от мобильного оператора. «По настоящий момент вызываемый абонент не появился в сети». И не появится больше.

Умываюсь, на автомате собираю сына в сад, себя и мужа на работу. Звоню маме ровно в семь, чтобы послушать голос.

Мешкаюсь, слова застревают на языке, как будто в них напихали согласных, а гласные вовсе выкинули.

– Мама, тебе из деревни никто не звонил?

– Ты про что? Что дом-то горит? Так я уже с шести знаю, мне Надежда звонила.

И голос ее звучит как струна, когда настраивают гитару: вроде звук устойчивый, но вибрация ощутима. Она давно уже старшая в семье, и ей надо оставаться спокойной и решать все самой. Когда пройдут похороны, а за ними и сороковой, она позволит себе поддаться горечи утраты и окунется в депрессию. А пока за все отвечает она.

На работе у меня уроки, улыбчивые коллеги и веселые студенты. Я отвечаю сегодня сухо, отрывисто, и все время принудительно возвращаю себя в реальность. Впереди вторая пара. Я спускаюсь по лестнице, и смс от брата сообщает ледяным канцелярским тоном: «Тело найдено, устанавливается личность». Я цепляюсь за перила, сглатываю воздух. Меня хватает только на слово «Понятно» в ответ.

В 10 утра завкафедрой понимающе кивает. Дает мне три выходных и замены в расписании.