ПрозаК

Он урчал, рычал и кровожадно разрывал батон на куски. А если Пушок попадал между оконными рамами, где мои предки хранили продукты зимой, его уже никто не ругал, а ругали того, кто оставил окно открытым, поскольку все знали, какой он законченный и неисправимый вор.

Однажды к Фаине пришел Степан. Он долго сидел и наблюдал, как это исчадие ада крушит все вокруг себя и сеет ростки зла.

— Дай, я у тебя его заберу, — сказал он наконец. — Матильда все уши прожужжала, что хочет кошечку.

— Боюсь, это не та кошечка, которая ее порадует, — ответила Фаина.

— Та! — сказал Степан, сгреб кота, запихнул его в сумку и унес.

Дома он посадил его перед собой и подробно объяснил правила поведения в своем доме. А также научил Пушка произносить имя Будды, правда, по-китайски, так, ему казалось, легче коту: “Фо! Фо! Фо!”, что по-китайски значит “Будда”.

В благоговейном молчании выслушал Пушок прочитанную лично для него в присутствии Матильды и тети Пани Вишняковой “Алмазную сутру”.

А по окончании, ко всеобщему изумлению, четыре раза воззвал к Амитабхе и Авалокитешваре Боддхисаттве:

— Фо! Фо! Фо! Фо!

Степан был очень доволен. Он отметил выдающиеся способности этого кота к дзен, предсказал ему феерическое перерождение в будущей жизни, а также привел Пушка в пример Матильде и тете Пане.

— Хоть он и кот, — сказал Степан, — заметьте, как он мгновенно проникся буддизмом. Так можем ли мы, люди, себе позволить быть ниже кота?

Весь вечер Пушок просидел на диване, почтительно повторяя имя Будды, ночь тоже прошла спокойно, а утром все проснулись от нестерпимой вони.

Повсюду были лужи и кучи, “Алмазная сутра”, изодранная, валялась на полу, а сам Пушок сидел на кухне между оконными рамами и доедал копченую колбасу.

Степан встал посреди комнаты, мрачно оглядел метки просветленного кота, почтительно сложил клочья “Алмазной сутры” в мусорную корзину, и в его голове родилось вот какое стихотворение:

Мы сегодня славно поспали,
Вьюга шумела за окном.
Где-то кошки насрали,
Пахнет кошачьим говном.

Кот пожил у них еще немного старой бандитской жизнью, только теперь к месту и не к месту на разные лады повторяя святое имя Будды, как-то раз выпрыгнул в форточку и не вернулся. Наверно, его кто-нибудь взял к себе, потому что он был ужасный красавец.

42.

Матильда любила гостей. Кто бы ни пришел — бродяга, цыгане, вечные странники, какой-нибудь дяденька бутылки собирает — зайдет, Матильда всегда у всех спрашивала:

— Вы есть хотите?

И все ей всегда отвечали:

— Хотим!

Она говорила:

— Садитесь.

И накрывала стол: скатерть накрахмаленная, хрустальный графинчик с водкой, тарелки кузнецовские, купленные в комиссионном магазине, стол накрывался — идеально. Пироги доставались из духовки — четырехначиночные: один угол грибной, другой мясной, третий рыбный и четвертый овощной. Любой угол отрезай! Это все происходило в гостиной.

Кофе она подавала на веранде.

А в тот осенний ноябрьский вечер Степан своими руками раздвинул их знаменитый дубовый стол, вытащил из буфета тарелки, которые Степан Степанович в качестве почетного водолаза поднял с затонувшего корабля “Женя-Роза” в Новороссийской бухте. Судовладелец Иван Кочергин дал судну имя “Женя-Роза” — в честь жены и дочки.

Сам корабль поднимали понтонами. Такие резиновые штуки громадные подсовывали под днище корабля, а потом надували. И он всплывал.

Тарелки с “Жени-Розы” были очень тяжелые — специально, чтоб не падали со стола во время корабельной качки. И абсолютно белые. Единственным украшением с краешка служил маленький андреевский флаг.

Восьмого ноября Степану Степановичу исполнилось восемьдесят восемь. Празднование этой даты решили соединить с годовщиной Октябрьской революции. На вечер пригласили гостей: аскета тетю Паню Вишнякову, блаженную Ксению Ивановну, святую тетю Шуру Поставнину, дважды рожденного Николая Михайловича Карпухина, а также чету Коган-Ясных, прославившуюся в поселке тем, что Семен Аркадьевич каким-то чудом вернулся из сталинских лагерей, где в общей сложности провел без права переписки двадцать четыре года по обвинению в безродном космополитизме. А его жена Эля на пятнадцатом году заключения Семена Аркадьевича достигла просветления, глядя на цветущую сливу в саду у тети Пани Вишняковой.

Все было готово к торжественному приему, вдруг дед Степан себя плохо почувствовал.

— Я, пожалуй, лягу, — он говорит.

Степан лег. Матильда его прикрыла своим пальто. Он лежит, а Матильда ему говорит:

— Степа! Не вздумай богу душу отдать. Мы так долго зазывали Коган-Ясных, я давно Ксению Ивановну не видела, Шурочку Поставнину… Будет очень неудобно, если они придут, а ты умер.

— Будь спокойна, — сказал Степан Степанович. — И дай миру вершиться.

— Нет, Степан, если что — я, конечно, скажу: не обращайте внимания! Пусть он тут лежит, ведь он никому не мешает? А если кому-то неприятно, то я могу его прикрыть простыней. Но все равно это будет неприлично.