Прожитые и непрожитые годы

Ребята не узнают, что произошло в его душе, не спросят, да он и не скажет, а если скажет, то не поймут. Из передней уже доносился голос Алины, она пересказывала сыну содержание фильма. Сейчас она войдет, спросит Левона, как он живет, пожурит, что редко заходит, уговорит остаться выпить чаю с айвовым вареньем, по дороге на кухню и обратно доскажет до конца весь фильм, заметит, что он не в духе, посоветует принять от головной боли анальгин, пожалуется на Араика («Целыми днями не отрывается от магнитофона, ни меня не слушает, ни отца, скажешь – вынеси мусор, отвечает, что у него экзамен, на днях управдом заходил, ошалел: „Что это у вас, говорит, стена или жалобная книга?“ Хоть бы ты его вразумил»).

Нет, надо идти.

Левон встал, поправил галстук, почему-то посмотрел на магнитофон, на стопку коробок с лентами.

– И я с вами, – вдруг поднялся Севак, словно что-то вспомнив, – нам по дороге.

19

Было утро, но жаркое. Он проснулся с головной болью, вспомнил вчерашний день и начал бриться. Брился долго и тщательно, словно на свадьбу собирался. Здорово перебрал вчера. Татевик приезжает сегодня, значит, не придется отвечать на письмо, это хорошо. Карлену надо позвонить. Мать пошла купить черной материи на платок. Пора прибраться в комнате.

На улице стало еще жарче.

Всего девять утра, а асфальт уже нагрелся. Еще несколько дней такой жары – и совсем расплавится. Окна со стороны улицы словно за цветными очками. Проехала поливальная машина. Беззаботно вспорхнула стайка девочек. А может, и не беззаботно? Написать бы об этих днях, составивших по календарю меньше месяца, о Ваграме, Се-робе, Асмик, Рубене, о ребятах, об Араике… Кто-то помахал ему из троллейбуса рукой, – интересно, кто? А поливальная машина двигалась, как черепаха, останавливаясь подолгу возле каждого дерева. Он машинально забрел в кафе, выпил за стойкой чашечку кофе, купил сигареты, заплатил, получил сдачу и вышел. Кто-то поздоровался с ним с противоположного тротуара, он ответил, улыбнулся, – кто бы это? Город уже давно пробудился, большой, огромный город, смахивающий на гигантскую колокольню, муравейник, рудник, асфальтовые подмостки, где, казалось, ежедневно дают одну и ту же пьесу, меняются только исполнители. Город опутывал его, как спираль, притягивал, сопротивлялся, сдавался. А он шел сквозь свое одиночество, схожее со стеной, толстой, заботливо сложенной из мелких камушков, или с бесконечной лесной тропкой, когда с обеих сторон теснят деревья, а сверху виден клочок неба. В густом лесу деревьям приходится тянуться в рост. Деревья его одиночества были высокими. Шагал Левон Шагиня'н, обыкновенный житель, незначительный прохожий в мире, шел сквозь свое одиночество, сквозь прожитые и непрожитые годы.

Обычный день, один из последних в июне.

20

На письменном столе чистые и исписанные бумаги, бумажки одинакового размера, несколько писем, переадресованных редактором Левону. Исписанные бумаги следовало отдать машинистке, а на чистых писать.

Зазвонил телефон.

– А, папин друг, – Араик говорил звонким, оживленным голосом, – чудно выпили вчера, а? Мама ничего не узнала, а то танго мы не стерли, хотя, сам знаешь, оно на пенсии. Прислать его по почте?

– Хорошо, Араик, пришли.

– Да, спасибо за сигареты, удачно получилось, что ты их забыл у нас.

Левон положил трубку и выглянул в окно: все те же здания, окна которых он за эти годы тысячи раз пересчитал.

Жарко. На столе чистые листы и письма, авторы которых ждут ответа. Сейчас он прочтет, подумает.

Снова звонок.

– Зайди-ка на минутку! – Это был редактор.

Левон улыбнулся Седе и толкнул кожаную дверь.

– Читал решение? – спросил редактор.

– Читал.

Редактор стоял у сейфа, то ли собирался открыть, то ли закрыть его. Сейф был того же цвета, что и кожаная дверь, что и весь мир.

– Видел? Он все-таки не отпустил меня, – сказал редактор, – я так и знал…

– Кто?

– Степанян, кто еще? Все тянул и тянул… Ты забыл, куда я собирался? – В его руках была записная книжка, он ее заботливо положил в дальний угол сейфа, прикрыл сверху бумагами и запер. – Кто знает, когда теперь пригодится… В отпуск не собираешься? Хочешь, оформлю?

– Выпил я вчера вечером…

– Того самого коньяку?

– Какого? Да, именно. Голова раскалывается.

– Коньяк стоящий.

Левон вышел.

Он вышел и снова зашагал сквозь свое одиночество, схожее с узкой ковровой дорожкой, что ведет в большой длинный коридор, но короче, чем лесная тропинка; стены были высокие, но ниже, чем деревья в лесу, вымаливающие у неба света. В коридоре есть потолок, там горят электрические лампочки, их можно зажечь, погасить, сменить на тысячесвечовые. У коридора свои законы, у тропинки – свои.

Левон Шагинян шел по коридору к своему письменному столу, а лесная тропа жила своими законами, жила в его душе, в прожитых и непрожитых его годах.