Прозрачная тень

Я посмотрел на свет через эту призму и увидел яркие, радужные разводы, и они мне показались такими неприятными и даже ядовитыми, что я тут же отнял её от своих глаз и вернул назад. Видимо, на моём лице так явно отразились все чувства неприязни от увиденного, что с присущей Козерогам проницательностью Юра всё понял, угрюмо замолчал и, закурив очередную папиросу, устремил свой взгляд на запылённое окно, за которым по Малой Грузинской улице сновали прохожие, даже не подозревая о том, какие замысловатые мировые живописные проблемы решаются за этим зарешеченным и невзрачным окном. Накурившись и успокоившись, Юра насыпал в заварной чайник чуть ли не полпачки грузинского чая, залил его кипятком и, выждав минут пять, разлил густую чёрную жидкость по чашкам, после чего, бросив в старую заварку кусочек сахара, вновь заправил её кипятком и закрыл чайник крышкой. Мы начинаем пить этот чрезвычайно горький вяжущий напиток: Юра с блаженным выражением на лице, а я еле сдерживаю себя, чтобы не побежать за фанерную перегородку в туалет и не выплюнуть в толчок эту невыносимую горькую жидкость. Наконец через некоторое время после очередного такого чаепития, зная, что меня ожидает в мастерской моего друга, я стал приносить с собой сладкие булочки и конфеты, чтобы хоть как-то гасить эту неимоверную горечь. «Вот к чаю принёс! – весело говорил я. – А то я просто так чай пить не привык – это у нас семейная традиция». Юра смотрел на меня с удивлением, всем своим видом говоря: «Ничего-то ты не понимаешь в настоящем чаепитии» – и продолжал своё горькое священнодействие. Но вдруг однажды, когда я принёс румяные и хрустящие «московские» плюшки, он не выдержал:

– Ну-ка дай, я тоже попробую, уж больно аппетитно они выглядят, да и колоритно к тому же: почти как на картине Машкова «Снедь московская. Хлебы».

С тех пор он тоже пристрастился к этим плюшкам, но ел их часто отдельно от горького напитка, не желая нарушать установленной им чайной церемонии… Одежда, как любого фанатично увлечённого своим делом человека, его мало интересовала. Зимой он ходил в старом потрёпанном пальто, закрывая от холода шею мохеровым шарфом, которым очень гордился, говоря мне не раз: «Он связан из шерсти ангорской козы – чрезвычайно тёплый, – а потом с суровым выражением на лице добавлял: – Жена подарила», и в нахлобученной на голову потёртой коричневой кепке из кожзаменителя, на ногах – жёлтые зимние полусапоги на молнии. Летом – клетчатая рубаха, заправленная в старые голубые джинсы, а зимнюю обувь сменяли полосатые носки и клеёнчатые босоножки. Вот и весь его сезонный наряд. Наведывался я к нему в мастерскую довольно часто и порой не по собственному желанию, а потому что он меня сам приглашал, звоня по телефону. Звонил он мне почти каждый день с постоянным вопросом: «Ну, как у тебя дела?» Я подробно ему всё рассказывал: какую картину начал писать, а какую – заканчиваю, какие посетил выставки и какие художники мне понравились, что часто не совпадало с его вкусами, и он подробно начинал мне растолковывать все мои «заблуждения» и, довольный собой, почти всегда спрашивал: «Ну, когда ты ко мне зайдёшь?», причём вопрос звучал в таком тоне, что я должен немедленно всё бросить и приехать к нему как можно быстрей. Как начинающему художнику мне было лестно, что такой опытный живописец, да ещё член МОСХа, приглашает меня в свою мастерскую, и я с удовольствием ехал в другой конец Москвы с картинами под мышкой, потому что Юра всегда требовал, чтобы я приносил с собой свои новые работы. У него в мастерской я расставлял их вдоль стен, и начинался подробнейший «разбор полётов»:

– Здесь ты с тоном напортачил, а здесь не дал перспективы в кронах деревьев и получилась каша, а ведь между ними воздушная среда существует и во многих местах сплошные черноты. Запомни: тень от любого предмета всегда должна быть прозрачная, а у тебя она глухая и грязная к тому же. Грязь в картине – это смерть живописца, это просто недопустимо. Везде находи свой цвет. Например, смотри: у тебя листва на деревьях и трава покрашены одним зелёным цветом, а если бы ты был более внимательным, то заметил, что по цветовому тону они всегда разные и далеко не локального цвета. Опять же: при солнечной и пасмурной погоде цвет и тон одного и того же пейзажа резко отличаются, что часто не все пейзажисты понимают. На выставках я это постоянно наблюдаю: названа картина «Солнечный день», начинаешь смотреть, а там солнце и не ночевало – всё серо и безжизненно. Как пейзажист ты должен знать главное правило: нет ни одного предмета, одинакового по тону и цвету. И ещё запомни: картина живёт по своим законам, которые часто не совпадают с реальной природой, и, по большому счёту, живописца можно назвать иллюзионистом…