Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

На центральной улице города старик зашел в нотариальную контору и оформил бумаги, которые, как полагал, успеет оформить всегда.

На секунду ему показалось суетным и ненужным тратить время на бумажную волокиту, но в следующее мгновение он понял, что уже не принадлежит самому себе, и заверенные нотариусом документы как никогда отчетливо подтверждали это.

В часовом отделе универмага, глядя на безжалостно отмеряющие время развешанные по стенам часы, старик подумал о том, что когда человека начинают преследовать стрелки часов – значит, он остался один. Совсем один.

Часы он купил электронные. Самые дорогие.

Получив часы, старик спустился этажом ниже в граверную мастерскую.

– Желаете посмотреть образцы? – спросил гравер и тут же сунул старику табличку, исписанную мелким красивым шрифтом.

– Спасибо, – отказался старик, возвращая табличку, – мне всего три слова.

И протянул граверу обрывок газетной бумаги. На бумаге было написано: «Не растрать себя».

– На таких часах, и три слова… – протянул гравер.

– Разве к этому можно что-то добавить? – спросил старик.

– Вероятно, нет, – гравер внимательно посмотрел на старика. – А кому эти часы?

– Одному человеку… Моему внуку.

– А… – хотел что-то спросить гравер.

– Ему десять лет, – оборвал гравера старик. – Он очень хороший мальчик, круглый отличник, юннат и председатель пионерской дружины… И все это он один…

В летнем павильоне, разбавляя пиво водкой, шумели и суетились мужики.

Старику тоже захотелось выпить. Но не так – в дыму и пьяных разговорах, – одному, в тишине, сто грамм. Тех самых, «наркомовских»…

Окна, занавешенные тяжелыми портьерами, делали зал ресторана темным и уютным.

– Что будете есть? – спросил официант, вынимая блокнот. – Впрочем, есть далеко не все, – добавил он, заметив, как машинально перелистывает меню старик. – Борщ, солянка, филе мясное, рыбное, антрекот…

– Благодарю, – перебил старик. – Мне сто водки и салат, что ли…

– Вообще-то так не принято, – мягко возразил официант. – Ну, несите тогда… антрекот.

Официант не приходил долго. Наконец появился, лениво смахнул со стола оставшиеся после кого-то крошки, расставил тарелки. Был он молод, неопрятен, и, хотя пытался казаться снисходительным, – это не очень ему удавалось.

– Знаешь что, ты выпей со мной, – попросил старик.

– Нельзя нам, – привычно отказался официант.

– Я сегодня умру, – сказал старик.

Простая ясность и покой этих слов поразили официанта.

– С чего вы взяли?!

– Старики чувствуют смерть, и ничего ты с этим не поделаешь. – Старик наполнил рюмки и выпил, не дожидаясь официанта. – Ты еще мальчик и все у тебя впереди, а моя молодость прошла на войне. Казалось, только молодость, а получилось, что вся жизнь…

– Что же вы, не жили после этого?..

– Почему, жил. Работал, мебелью обставлялся, грядки полол… А все-таки жаль ее…

– Кого? – не понял официант.

– Жизнь. Хорошая она или плохая – другой не будет. – Старик неожиданно занервничал: – Слушай, посмотри, как там солнце?

Официант подошел к окну, отогнул край портьеры.

– На месте, – сказал он и, бросив взгляд на старика, до конца раздвинул портьеру.

Луч солнца заиграл на тонких стенках графина, скользнул по краю креманки с нетронутым салатом…

Старик поднялся, положил деньги на стол.

– Солнце – это ничего, правда?

– Правда.

– Ну, будь здоров, сынок.

– А сдачу?

Старик улыбнулся.

– Ты вот что, ты помни: никто пути пройденного нам не вернет.

Не раздеваясь, старик стоял посреди комнаты перед фотографией на стене. На фотографии были он и его жена. Сразу после войны.

Старик снял галстук (галстук был черным) и перетянул фотографию наискось с той стороны, где сидел он: молодой, счастливый, с двумя орденами Красной Звезды на лацкане двубортного пиджака.

Солнце раскалялось.

Старик дошел до сквера, сел на скамейку, закурил.

Такое же солнце было в тот день, в сорок пятом, когда он шел по освобожденному западному городу. Вокруг было много, очень много людей, и, конечно, женщин, бросавших солдатам цветы.

Он шел в середине колонны и не ждал никаких цветов. Но одна, молоденькая, совсем девчонка, поравнялась с их шеренгой и что-то крикнула на своем языке. Первым на ее голос повернулся он, и тогда она бросила ему огромный, разлетающийся во все стороны букет…

Внезапно сорвалась рука, скатилась по скамейке папироса и, упав на асфальт, погасла…

1983

Пустяки

Вечер. В квартире сумасшедшая тишина.

Лишь из давно не чиненого крана монотонно капает вода и через каждые полчаса заводится холодильник. Не такая уж тишина, если разобраться.

Холодильник я купил с рук у малознакомых людей, уезжавших в другой город, и при этом до постыдного мелко торговался. Теперь он мстит мне за прошлое недостойное поведение.

Холодильник – моя совесть. Особенно его непорочное внутреннее содержание. Время от времени в нем появляются головка сыра, бутылка молока, круг колбасы. Все это постепенно скисает, пропадает и в конце концов выбрасывается.

Я пока не решил для себя наболевшего вопроса о хлебе насущном. Говорят, художник должен быть голодным. Но не всегда же…

Что я делаю? Лежу на диване и вспоминаю не свою жизнь.