Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Умер, не узнав, что мир, казавшийся ему прекрасным и неповторимым, раздирают ненависть, и жестокость, и ежедневная борьба за эту самую жизнь. И хотя бы в этом он был благословен.

–

И вдруг такие разные и непохожие краски земли сменились одним серо-песчанным цветом: начался Афганистан.

В вертолете напротив меня сидел немолодой, с рубленными морщинами лицом, афганец и улыбался. Он летел на свою грязную, убогую, нищую, истерзанную двадцатилетней войной родину и был счастлив.

Он летел домой.

–

Штурмовик «альфа-джет» заходил со стороны солнца. Судя по всему, среди выжженой равнины и разбитого кишлака у него не было другого объекта, кроме обрабатывающего талибские высоты реактивного миномета и нашей группы, стоящей рядом с минометом.

– Сейчас будет бомбить, – перевел Ильхом предупреждение моджахедов. – Если что – воронка сзади.

Но талибский штурмовик неожиданно изменил курс, лег на боевой разворот и ушел в глубь территории.

Впервые я не испытал чувства облегчения от миновавшей опасности. Там, куда заходил «альфа-джет», не было иных целей, кроме соломенных крыш домов и грязных «боча», возившихся в пыли дворов…

–

Странная пара, как будто вырванная из небытия и перенесенная в этот жаркий июньский день на площадь Киевского вокзала, где люди, люди, люди, чемоданы, бляхи носильщиков, лязг буферов, марево табачного дыма…

Старик с орденом Красной Звезды на лацкане вытертого пиджака и серый, неряшливо стриженный пудель на коротком поводке.

Пудель скулит, нетерпеливо перебирает лапами, рвется с поводка – так ему необходим, так интересен этот суетливый мир вокруг.

Старик безучастен. Сколько ему осталось? Год, может два. Что ему осталось? Тихая заводь квартиры, размытые временем военные фотографии, смешной глупый пудель, которому, к счастью, не суждено помудреть.

–

– С Новым годом! С новым счастьем!

– А старое куда?..

–

Как неправильно мы исчисляем возраст. Человек только родился, мы хлопочем возле него, суем в рот пустышку, говорим: «Сашеньке две недели, месяц и десять дней, полгодика, год, три с половиной…»

Хотя для Сашеньки такая арифметическая точность не имеет ровным счетом никакого значения.

И через десятилетия: «Александру Петровичу?.. Что-то около семидесяти…»

А он, Александр Петрович, именно сейчас готов разделить с вами мудрость прожитой жизни, предостеречь от возможных ошибок. Теперь-то и должен быть дорог каждый его год, месяц, если хотите, день.

Все наоборот.

–

– Витька Ланской где лежит?

– На Донском.

– В земле или в урне?..

Вот, собственно, и все. Для чего же мы проживаем такую долгую сложную жизнь?

–

Дождь начался при отпевании, лил во время прощания и закончился с последней брошенной на крышку гроба горстью земли.

Всего лишь стечение обстоятельств. А человек запомнится таким: небо прощалось с ним.

Суждена ли нам жизнь после смерти – не знает никто.

Так пусть же сам уход с внезапным дождем и солнцем продолжает нас на земле.

–

Рост у нее метр восемьдесят, лицо мадонны, руки альтистки… А содержание?

– Содержание?

Она удивленно вскидывает бровь, раскрывает дамское портмоне:

– На неделю активного отдыха…

–

Мир погружен в ритмы ударных…

Далеко в прошлом яблоневый сад, почти неслышные доносящиеся из дома звуки рояля, щемящие басы аккордеона, легкие гитарные переборы…

Гибель Помпеи под грохот осыпающихся камней…

Погребение душ под какофонию ударных…

Это не нарастающий темп века. Это опустошение.

–

В Подмосковье на обочине скоростной трассы одноэтажный сруб с крестом и надписью «Церковь христиан, ожидающих второго пришествия Христа».

Мимо рефрижераторы, спортивные «мерседесы», чрева переполненных электричек…

Если Христос сегодня явится миру – его просто не заметят.

–

Казалось, на берегу океана можно жить вечно: легкий морской бриз, шум прибоя, по вечерам на террасе, кутаясь в длинную вязаную шаль с кистями, ты пьешь холодное красное вино, куришь, молчишь, распятая величественностью окружающего мира, россыпью звезд на небосклоне…

Все так. И не так. Мешает офорт на стене.

На офорте – средняя полоса России: голые мокрые сучья берез, черные сжатые поля до горизонта, воронье над полями…

Безвкусный кустарный лубок, сунутый при отъезде в чемодан, видимо, по недоразумению, и сейчас закрывающий пятно на обоях. Потом обои поменяют, а офорт выбросят за ненадобностью. Водрузят на его место виноградную лозу или что-нибудь из эпохи раннего Возрождения в густо позолоченном багете.

А где-нибудь в осенних лесах под Смоленском, кутаясь в воротник бушлата в предрассветном тумане, можно слушать поднимающихся из кустов вальдшнепов, ощущать под ногами тяжесть высокой, пересыпанной багровыми листьями росной травы и думать о сотворении мира.

Ружье в этот момент должно быть опущено стволами вниз – зачем тебе ружье, ты ни в кого не собираешься стрелять. Ты пришел сюда побыть один на один с самим собой или со старинным верным другом, которой сам не терпит суеты…