Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

– Кавалер, проводите даму.

Леха поднялся, бросил на стол деньги.

Квартира выглядела вполне прилично.

– Я сварю кофе, – предложила рыжая, пытаясь придать Лехиному присутствию томность светского раута.

Она прошла на кухню, насыпала кофе в турку. Кофе был в зернах.

– Его бы не мешало помолоть, – сказал Леха.

Он развернул рыжую, поцеловал в губы.

– Как тебя зовут?

– Марианна.

– Марианна, – повторил Леха и стал расстегивать на ней кофточку.

– Но-но! Я должна хотя бы помыться.

– Помоешься, – Леха снимал лифчик, подталкивая ее в комнату. Бросил на кровать, стащил джинсы.

Марианна лежала перед ним обнаженная, еще красивая, еще способная вызвать желание. Он отвернулся.

– Кавалер, – позвала рыжая.

Он взял ее ногу, с силой вывернул. Она вскрикнула.

– Садист! Иди ко мне…

Леха поднялся.

– Марианна…

И пошел к выходу.

Он голосовал ночью на незнакомой магистрали. Мимо пунктирами зеленых огней проносились такси. Иногда они останавливались и, узнав адрес, хлопнув дверцей, ехали дальше.

– Зачем же останавливаешься, гад? – спросил Леха одного из них.

Беспощадно, как луч театрального прожектора, горел над головой фонарь. И никуда уже было не деться из этого тусклого, очерченного фонарем круга.

– Что это за проклятая страна? – раздумчиво сказал Леха. – За что ты так ненавидишь нас, Господи? Ведь ты сам призывал нас к любви. Как ты допустил, чтобы миллионы превратились в рабов, пыль, ничтожество?.. Я стою перед твоими очами. Кто я? Забери мою жизнь – она не нужна мне больше. Да, я грешен. Но разве грехи мои стоят страданий, которые ты отпускаешь мне. Уничтожь нас, Господи, раствори физически. Ведь ты почти уничтожил нас…

Он поднял руку.

– Куда? – спросил таксист.

– До Новокузнецкой.

Таксист отрицательно мотнул головой и протянул руку, собираясь закрыть дверцу.

– Паскуда ты! – сказал Леха. – Пес шелудивый.

И хлопнув дверцей, изо всех сил всадил ногой по заднему крылу.

Таксист проехал несколько метров и остановился. Вылез из машины, пошел на Леху:

– Ты что, сука?!

Леха свалил его сразу.

И тут же словно из-под земли выросли еще две машины. Таксисты шли к нему. Теперь их было трое.

– Ты не прав, брат, – ласково улыбнулся один.

Их было больше. Они шли к нему. Он ударил одного, другого. Ударили его. Тяжело дышали, утирая кровь. И он, и они. Выдыхались.

Он отпугнул кого-то левой и, сверкнув молнией, сорвались с руки и упали на капот часы. Его швейцарский «Ориент».

Все замерли.

Один из таксистов взял часы, подержал на весу.

– Ну что? – спросил он. – Разошлись полюбовно?!

Надо было рвать, бить, отнимать, выгрызать зубами. Он не сделал этого.

Они постояли в нерешительности, разошлись по машинам. Уехали.

Мимо шли и шли машины с зелеными огнями.

А он так и стоял у поребрика – грязный, в крови, с оторванным рукавом. Глядел перед собой отсутствующим, безразличным ко всему на свете взглядом.

Что он там видел, впереди?

1989–1991

Никто, кроме нас…

…Группа шла по склону.

Впереди, держа щупы наперевес, вглядываясь в каждый метр тропы, шли «охотники»[7]. Следом за «охотниками» – головной дозор и старший группы капитан Истратов.

За Истратовым – взвод десантно-штурмовой группы.

Шли молча. Каждое слово, ненужная фраза, лишнее движение отнимали и без того уходящие силы. И горы, величественные и бесконечные, хранили такое молчание, что порой десантникам казалось, будто они всего лишь совершают многочасовой учебный переход, который вотвот закончится возвращением на базу, обжигающим душем и прохладными простынями до утра.

Но они знали: это не так.

Напряженная тишина, нарушаемая осыпающейся галькой под тяжелым шагом десантных ботинок в следующую секунду может разорваться выстрелом из «эрэса»[8] или гранатомета, подрывом на радиоуправляемом фугасе, автоматными очередями, скоротечным или многочасовым боем, в котором кто-то останется жив, а кто-то примет смерть здесь, под бездонным небом Таджикистана.

И потому все они, измотанные суточным рейдом, мучаемые жаждой, волокущие на себе автоматы, «мухи»[9], огнеметы, тяжелые пулеметы Калашникова, снайперские винтовки и неподъемный боекомплект, настороженно всматривались в едва шелохнувшуюся веточку, упавший с горы камень, в любой неожиданный блик под солнцем, вслушивались в еле различимый чужой звук, тем самым оставляя себе возможность опередить противника, мгновенно выбрать позицию, успеть открыть поражающий огонь, выжить и победить…

Левашов проснулся после заката, когда солнце уже ушло в темнеющие у горизонта леса Подмосковья.

Он еще подумал, что солнце сейчас лежит себе на боку и все ему трын-трава. Оно-то свои обязательства выполнило. А может, солнце лежит на спине, нога на ногу, усмехается и приговаривает: «Ну-ну! Молодец ты все-таки, Левашов… Мужчина!»

Именно так он к себе и обратился.

Смотреть на часы было уже бессмысленно – он и не посмотрел.

Голова трещала по швам. Он подумал о холодном пиве, водке, пельменях и, вспомнив, что все это есть в холодильнике, ужасно расстроился.

Левашов пребывал в той стадии запоя, когда чем старательнее пытаешься выйти из него, тем головокружительнее срываешься в обманчивую бездну.