Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Он уже не слышал, что отвечала ему Наташа. В кинокомпанию нужно явиться сегодня в шестнадцать часов. Значит, в шестнадцать тридцать он будет знать, сколько ему осталось.

Но еще не поздно и отказаться. Но он знал, что не откажется.

Левашов не любил весну. Он не разделял всеобщего оптимизма по поводу бегущих ручьев, апрельской капели и распускающихся почек, считая весну самым несозерцательным временем года.

Но сейчас, сидя в сквере неподалеку от здания кинокомпании «Пирамида» и невольно наблюдая шумную кутерьму апрельского дня, он подумал о спасительном свойстве весны: весной проще отрываться от насиженных мест. Даже в самое непредсказуемое путешествие. Весна дает человеку надежду на то, что все сложится хорошо. И только осенью он понимает, как неосмотрительно доверился весне.

С чего все началось? С прободной язвы Михалыча. Недельного обследования, закончившегося последней в его жизни госпитализацией: у Михалыча обнаружили рак легкого, метастазы которого неумолимо разрушали изможденное тело фронтового оператора…

Михалыч умирал в Кремлевской больнице. В одноместной палате для номенклатуры среднего звена с телефоном, телевизором, кнопкой вызова подчеркнуто вежливых медсестер и вальяжной, многозначительно покашливающей на утренних обходах профессурой.

Словно ни парк за окном, ни солнце в глубинах мироздания, ни дыхание ноябрьского утра, а телефон, телевизор и встроенный шкаф в углу предопределяли начало и конец человеческой жизни.

– Как тебя сюда занесло-то? – от дверей, изумленно оглядывая палату, спросил Левашов.

– Студия постаралась… – усмехнулся Михалыч. – Жизнь у меня была так себе… Скотская, откровенно говоря, была жизнь. Зато умираю, как член Политбюро… – Он протянул Левашову руку. – Здорово!

– Здорово, член Политбюро! – Левашов пожал ослабевшую руку Михалыча и присел на стул у его постели. – У вас, больных, разговоры о смерти – что-то сродни мазохизму… Умирает он…

– Ладно, Жень, – устало сказал Михалыч, – это только врачи всегда считают себя умнее пациентов… Все я про себя знаю…

Они замолчали. Михалыч – от усталости, Левашов – от попытки бессмысленного утешительства. Что он мог сказать человеку, с которым два года провел бок о бок на войне. Человеку, который знал цену жизни и смерти гораздо лучше его самого.

– Курить-то здесь можно?

– Кури, хрен с тобой, – разрешил Михалыч.

Левашов закурил, открыл фрамугу. В палату потянуло вечерней свежестью.

– Воздух здесь хороший…

– Знаешь, – сказал Михалыч, – я всегда боялся смерти, а сейчас, когда до нее осталось вот-вот – мне почему-то безразлично… Может это и есть мудрость, Левашов?.. Жаль, что она приходит в конце – на нее не остается времени…

– Когда тебя выписывают? – неестественным голосом спросил Левашов.

– Думаю, скоро… В принципе, я распорядился всеми своими делами. Осталось это… – Михалыч достал из тумбочки четыре бетакамовских кассеты. – Здесь шесть часов материала. Все, что я правдами-неправдами снял в последний год войны. Я отдаю это тебе. Придумай что-нибудь.

– Что?

– В Таджикистане война…

– Знаю, – отвернулся Левашов.

– И всё?

– Всё.

– Это наша работа, Жень… Мы ушли из Афгана и получили Таджикистан, и неизвестно, что получим еще… Они там заняты дележом власти: кто с кем, за что – хрен поймешь… А границу СНГ охраняем мы. Только теперь на этой границе башкой надо вертеть на триста шестьдесят градусов: потому что с одной стороны «духи» с боевичьем так называемой непримиримой оппозиции, – Михалыч закашлялся, – а с другой – всякая сволочь, прущая тонны героина… И против всей этой своры – пять наших погранотрядов и одна мотострелковая дивизия…

Михалыч сел на постели, спустил ноги с кровати.

– И оставить эту границу нельзя, потому что тогда они подойдут вплотную к нашим границам… – Он прикрыл озябшие ноги одеялом. – Это правильная война, Жень. И страна должна знать об этой войне. Сними ее… А идея… Идея придет сама по себе.

– Кому это сейчас нужно? – вставая, произнес Левашов. Он знал, что Михалыч не ответит на этот вопрос.

– Не знаю, – глядя в сторону, не сразу ответил Михалыч. – И все-таки сними. Докажи, что мы были правыми…

Михалыча выписали через две недели.

Он знал, что его выписывают умирать, и не собирался цепляться за жизнь, понимая, что ее конец будет еще страшнее, мучительнее для него и невыносимее для окружающих. Ироничный, часто безрассудный, подвластный эмоциям – он впервые в жизни запрограммировал себя на конкретную задачу. И решение этой задачи стало единственным делом его жизни, которое он исполнил с не свойственной ему строгой, механической и уже отрешенной последовательностью.

Дома, поддерживаемый женой, он прошел в кабинет, лег на диван и, укрыв ноги пледом, бесстрастным непререкаемым голосом продиктовал необходимые распоряжения. Затем выпил два стакана крепкого чая с лимоном, выкурил трубку хорошего табака и, зная наверняка, что этого нет в холодильнике, попросил жену сходить на рынок за домашним творогом.

– Какой творог, Юрочка? – испуганно спросила жена – в доме никогда не держали творога. – Странно, ей богу…