Прозрение

Любовь к железным дорогам осталась и по возвращении в Англию, но финансовое положение Алексу поправить так и не удалось: единственное, что он смог приобрести в Италии, – были новые долги. Фортуна отвернулась от него. Однажды, вернувшись домой, он обнаружил письмо из банка, и сердце его тревожно забилось.

Дела обстояли еще хуже, чем он мог себе представить: мало того, что он был по уши в долгах, так вдобавок ко всем его неприятностям управляющий банком с сожалением сообщал юноше, что с января этого года сэр Четсворт прекратил выплачивать ему ежемесячное пособие. Алекс знал, что этот удар не последний в его жизни: он прекрасно понимал, что, узнав о его отчислении из Кембриджа, отец примет самые суровые меры.

Былая самоуверенность исчезла без следа, уступив место так хорошо знакомым ему с самого детства чувствам вины и собственной никчемности. Но как только Алекс получил от отца – в ответ на свое письмо – записку с требованием явиться в городской дом сэра Четсворта и дать отчет о своих поступках, эти чувства улетучились, и резкий тон этой записки лишь обострил в нем былой дух противоречия. Он поднялся по ступеням знакомого с раннего детства крылечка с решительным видом.

В старом доме все напоминало о прошлом. Дворецкий Трент назвал его «мастер Александр», и Алекс сразу же почувствовал себя маленьким мальчиком. Знакомый до боли холл, отделанный панелями темного дерева, мрачноватая резная лестница с массивными перилами – все это напоминало ему о днях детства. Алексом снова овладело чувство неуверенности в себе. Ненавидя себя за робость, он прошел по толстой ковровой дорожке к отцовскому кабинету и остановился перед тяжелой дубовой дверью. Стоя перед этой дверью, Алекс пытался убедить себя в том, что он взрослый двадцатичетырехлетний мужчина и имеет полное право самостоятельно решать свою судьбу.

Но стоило Алексу взглянуть на отца, на его покрытое глубокими морщинами лицо, на котором отразилось столько скорби и печали, главной причиной которых был он, его младший, а после трагической гибели Майлза—единственный сын, вся бравада исчезла. Он снова почувствовал себя преступником, спасти которого могло лишь чистосердечное раскаяние. Алекс медленно приближался к письменному столу, возле которого стоял Четсворт. С каждым шагом он все отчетливее видел, что на лице старика написано глубочайшее презрение – таким ему еще ни разу не доводилось видеть своего отца. Сердце его билось все сильнее и сильнее. И хотя сейчас Алекс был на целый дюйм выше сэра Четсворта, он никак не мог отделаться от ощущения, что зловещая фигура старика возвышается над ним – совсем как в ту жуткую июльскую ночь на берегу озера.

От страшного воспоминания он вздрогнул, как будто на него дохнуло холодом. Подобно жутким призракам пронеслись перед его глазами тени огромных черных лошадей, мерцающий свет фонарей, с трудом пробивающийся сквозь густой озерный туман. Эти страшные картины почти всегда проносились в воображении Алекса в минуты особого волнения – проносились так быстро, что он не успевал толком понять, где же он видел все это.

– У тебя не хватило порядочности даже на то, чтобы оставить в банке свой новый адрес, – начал сэр Четсворт. – Или ты настолько труслив, что предпочитаешь позорное бегство от той ответственности, с которой должен относиться к жизни настоящий джентльмен?

Резкость тона сэра Четсворта окончательно выбила Алекса из седла. Обычно отец устраивал ему выволочки, не повышая тона. Теперь он говорил так, словно перед ним стоял самый последний проходимец, а не родной сын. Не зная, что и сказать, Алекс молча стоял посреди огромного кабинета, залитого ярким мартовским солнцем, а сэр Четсворт продолжал свою гневную тираду:

– Вот уже целых шестнадцать лет – с того самого дня – я пытался и пытаюсь понять волю Божью: зачем Он допустил оборваться жизни Майлза в столь раннем возрасте? Уже тогда мне было ясно, что ты – в отличие от твоего безвременно ушедшего брата – не обладаешь ни чувством благодарности, ни гордостью, ни высокими нравственными качествами. Бог свидетель, я делал все от меня зависящее, чтобы ты стал человеком. Конечно, у меня было постоянное чувство, что я строю дом на песке, но даже в самые тяжелые моменты я и помыслить не мог, что ты докатишься до такого. Неужели имя Расселов ничего для тебя не значит?! Неужели славные дела твоих предков ни разу не будили в твоей душе чувства гордости и ответственности?! Неужели тебе доставляет удовольствие наблюдать, как твою семью поливают грязью по твоей милости?! Помилуйте, сэр, за годы вашей жизни вы успели доставить столько горя своим близким, и теперь вот это…

Резкость и грубость этих нападок вывели Алекса из себя и он почувствовал в себе силы для отпора:

– Простите, сэр, но я припоминаю, что моего двоюродного дедушку когда-то выгнали из Итона, и он никогда не учился в Кембридже.

– При чем здесь это?! Я говорю не о Кембридже, а о леди Лоример.

– Леди… Лоример? – в полном недоумении пролепетал Алекс.