Прозрение

Когда вечерняя заря завладела небом, Дмитрий Николаевич все еще видел себя в ночи на груженной бревнами платформе. Потом, черный от угольной пыли, он откажется от своего имени, назовется Ярцевым. А вербовщик с далекой стройки обрадуется новичку и, послюнявив чернильный карандаш, впишет Ярцева в школьную тетрадку, где на синей обложке с масляными пятнами было напечатано: «Ученье — свет, а неученье — тьма».

— Не надо больше, Митя, не надо, — дрожа от озноба, сказала Елена Сергеевна. — Я не могу…

Во дворике, у летней кухни, Останин раскладывал покупки, которые привез из райцентра в большой корзине.

— Боже, какой нежданный гость… Здравствуй, Леночка.

— Здравствуй. Ты давно приехал?

— Только-только. Ночевал в районе. Митя дома?

— Да.

— Он сказал тебе что-нибудь?

— Сказал.

— Что он сказал?

— Все.

— Это много. Я бы не стал тебе рассказывать.

— Почему?

— Сердце часто не выдерживает. Боюсь, как бы вы не открыли фамильный лазарет. Будь моя воля, я бы увез его не сюда, а в Антарктиду. Пусть бы общался с пингвинами. Я слышал, у онкологов есть неписаный закон: диагноз сообщают самому здоровому из ближайших родственников. И это правильно, Лена.

— Меня ты исключаешь?

— Имел такое намерение. Я бы пощадил тебя, Лена. По всяком случае, подождал бы критической точки.

— Скажи, Андрей, почему ты сам остался наедине с его горем? Митя рассказал мне. По какому праву? Ты не из самых здоровых людей и в родстве не состоишь.

— Леночка, друг ты мой любимый. После сорока лет у человека все меньше друзей и все больше болезней. Мы стареем, а сердце исподволь ведет отбор среди друзей, товарищей, приятелей, сослуживцев, знакомых, коллег, соседей… Разные есть человеки. Одни — не поймешь кто. Другие, они самые страшные, — те, у которых осторожность — родная сестра трусости. Тут кончается совесть. Поверь, хочется иногда оставаться человеком. Не прибыльное это дело, но очень приятное. Всегда.

— Значит, я должна ждать развязки этой страшной истории?

— Твой подвиг — в другом.

— Уехать к пингвинам?

— Постарайся жить так, чтобы у Марины ни разу не возник вопрос: «Мама! Что с тобой происходит?»

— А вдруг я не смогу…

— Тогда в лазарете может появиться третья койка…

После завтрака Дмитрий Николаевич предложил:

— Пошли на речку.

— С удовольствием, — сказал Останин. — На меня купанье почему-то действует лучше, чем строгий выговор.

На отмели под водой пестрели осколки ракушек. Течение покачивало донные травы — медленно, как во сне.

Елена Сергеевна лежала на теплом песке, закрыв глаза. На какой-то миг она перестала ощущать себя и вдруг увидела сквозь закрытые веки черное облако, застывшее в небе прямо над ней. Это было так реально, что она вздрогнула. Облако с розоватым подбоем клубилось, набухая чудовищной грозовой силой, казалось — вот-вот ударит огненная стрела молнии.

Она встала, стряхнув песок с нетронутого загаром тела, и медленно, все еще продолжая испытывать этот ужас, вошла в прозрачную воду.

Через час все трое вернулись домой. Хромов, разумеется, ни о чем не подозревал, но его приметливый взгляд улавливал беспокойство гостей. Во время обеда Хромов с опаской поглядывал на тарелки и был доволен, что окрошка пришлась всем по вкусу, а Останин даже попросил добавки. А вот со вторым Хромов оплошал: котлеты пригорели. Отойдя к погребку, он скоблил с них обгоревшую корку, котлеты крошились, и он решил их не подавать, а нажарил большую сковороду картошки с мелкими кубиками сала. Всем понравилось. Тогда Хромов признался в своей неудаче и сообщил, что завтра рыбаки грозились поймать карасей и обещали по пять штук на душу.

— Хорошо бы, — вздохнул Останин. — Лично я встречался с карасем на картинке в учебнике зоологии. Еще у Чехова про карася можно прочитать.

— Классики в них толк знали, — сказал вдруг Дмитрий Николаевич и, что-то вспомнив, окликнул Афанасия Мироновича: — Можно раздобыть гармонь? Или баян?

— Ты же не умеешь играть, — удивилась Елена Сергеевна.

— На старости лет выучусь.

— Что затеял? — спросил Останин.

Дмитрий Николаевич вытянул руки, раздвинутые пальцы слегка дрожали. Потом он с хрустом сомкнул их в кулак.

— Как думаете, Афанасий Мироныч, достанем?

— В сельпо есть гармони. Видел.

— Значит, купим.

— Я у своих поинтересуюсь. Вам ведь на время? Может, у кого одолжим.

Хромов отошел к летней кухоньке, где под навесом закипал самовар — подарок Ярцева.

— Пока суд да дело, могут застыть подушечки пальцев. И тогда мои руки смогут держать только сапожный молоток. Мне нужен тренаж, — волнуясь, говорил Дмитрий Николаевич. — Пятьсот, тысяча нажимов на клавиши ежедневно. Любые вариации. Быстрые, плавные. И тогда руки не предадут меня.

— Митя, — прервала его Елена. — Не надо так…

— А еще можно сети вязать. Давай, Андрей, в четыре руки бредень соорудим.

— В браконьеры приглашаешь? — прищурился Останин.

— И тебе не грех поразмяться, — сказал Дмитрий Николаевич. — Ты давненько перышка не держал. Все меня караулишь. Наберись смелости, засядь за рассказ. И пусть он будет грустным.

— Почему обязательно грустным?