Прозрение

Настольная лампа под зеленым абажуром освещала узкое лицо профессора, его короткую старомодную стрижку. Старинные напольные часы устало пробили одиннадцать.

Отложив книгу, Дмитрий Николаевич попытался понять, отчего возникло тревожное беспокойство. Никаких видимых причин не было. Возможно, взволновала книга Льва Толстого «Путь жизни».

Открылась дверь, и вошла дочь. Она никогда не стучала, прежде чем войти.

Однажды мать спросила, почему Марина так поступает. И Марина с категоричностью десятиклассницы ответила: «Нельзя квартиру превращать в учреждение».

Дмитрий Николаевич только посмеялся. Мир полон условностей бытия. «Если мне звонят по телефону, а я занят, то ведь дома ответят, что я еще не пришел с работы. Но в ту минуту кому-то нужен был именно я, только я…»

— Тебе телеграмма, папа, — сказала Марина, присев на диван. — Из Киева.

Дмитрий Николаевич поблагодарил, взял телеграмму.

— Что ты читал? — спросила Марина.

Он молча передал книгу. Полистав, она сказала:

— Я возьму. Интересно?

Они нередко читали с дочерью одни и те же книги. Он кивнул, подошел к столу.

— Что в школе?

— Учимся… Но мне кажется, ты хочешь спросить о Максиме. Я не ошиблась?

— Вы не поссорились?

— Подозреваю, он тебе нравится, — усмехнулась Марина. В ее голосе послышались какие-то новые интонации. Кокетливые, что ли… — Ходили в кино. Потом провожались.

Она чмокнула отца в щеку, вскочила с дивана и уже в дверях, прижав голову к косяку, добавила:

— Мне он тоже нравится. Спокойной ночи. Допоздна не работай, слышишь?

Марина просила об этом начиная с пятого класса. Он вечно засиживался за столом до глубокой ночи: были обильная почта, рукописи, книги, отзывы, диссертации, дипломы, отчеты. И надо было все успеть к определенному дню, чаще всего — срочно. Только вот если терпение и желание у него были всегда, про время этого никак не скажешь. И самое обидное, что ничего тут нельзя было изменить.

Дмитрий Николаевич прочел телеграмму:

«Приглашаю к телевизору в субботу вечером. Во втором акте я вам подмигну. Целую ваши золотые руки. Мещерин».

Так мог написать только Константин Михайлович.

«Вот как все получилось. — Дмитрий Николаевич повеселел. — А тогда тянул дрожащую руку, слезно причитал: «Помогите другу Василия Качалова, слепенькому актеру Мещерину…»

Много историй поведал Константин Михайлович профессору, пока лечился у него. И каждый рассказ — мудрость, откровение. Большой художник жил в его душе.

Дмитрий Николаевич любил поближе сойтись с людьми, которых лечил, старался вникнуть в их человеческую суть. Но среди множества своих пациентов личности более яркой, самобытной, чем Константин Михайлович, он не встречал.

Случилось с артистом, казалось, непоправимое. Однажды во время спектакля Мещерин спускался по декорационной лестнице и внезапно рухнул вниз на сцену.

— Почему вырубили свет?! — кричал он. — Включите!

Дали занавес. А зрители поначалу ничего не поняли, никто даже не встал с места. Да и кто мог подумать, что упавший актер мгновенно ослеп?

Как-то Константин Михайлович задержал профессора в палате неожиданной просьбой:

— Можно, я сыграю сцену из «Живого трупа»? Вдруг не доведется больше…

— Вам нельзя напрягаться, — сказал Дмитрий Николаевич.

— Что вы! Я так, шутя… Только не уходите. Я не могу без зрителей.

И Дмитрий Николаевич стал свидетелем чуда: почти мгновенно Мещерин превратился в Федора Протасова. В лице Мещерина с застывшим взглядом слились воедино страдания и боль. Руки судорожно шарили в карманах распахнувшегося халата. Потом, приставив к сердцу вместо пистолета чайную ложечку, артист вздрогнул и повалился на кровать… «Что ты сделал, Федя? Зачем?» — воскликнул он за Лизу и прошептал: «Прости меня, что не мог… Иначе распутать тебя… Мне этак лучше. Ведь я уже давно… готов».

Он заплакал. И вместо реплики: «Как хорошо. Как хорошо» — молитвенно произнес:

— Дмитрий Николаевич, если бы вы знали, как хочется жить, видеть…

В тот день Дмитрий Николаевич не мог ему ничего обещать. Только через три месяца в глаза Мещерина прорвался свет.

— Вы не поверите, Дмитрий Николаевич! Я вижу! Прекрасно вижу…

— И что же вы видите?

Мещерин вдруг опустился на колени:

— Вас, дорогой кудесник!

Смущенный Дмитрий Николаевич помог ему подняться, спросил нарочито рассерженно:

— Сосчитать мои пальцы сможете? Сколько?

— Два.

А сейчас?

— Пять, — ответил Мещерин. — И все пять — бесценные! Они вернули мне Отелло и Протасова.

— Не забуду, как вы чайной ложечкой стрелялись, вот на этом коврике, — сказал Дмитрий Николаевич.

Теперь Мещерин снова играет на сцене.

…Дмитрий Николаевич подошел к окну.

Дождь утих, словно растеряв силы. Под светом фонарей бездонно поблескивал асфальт. Ветер, покачивая ветки, ронял стеклянные горошины капель.

Как всегда перед сном, Дмитрий Николаевич позвонил и больницу дежурному врачу.

— Ирина Евгеньевна? Это Ярцев. Тихо? — Так обычно он спрашивал о новостях и, услышав столь же краткое: «Спокойно», заканчивал свой рабочий день.

Но сегодня голос Ирины Евгеньевны прозвучал тревожно:

— Несколько часов назад из военного госпиталя доставили летчика. Готовимся к операции.

— Авария?