Прозрение. Спроси себя

— Усвоил, — продолжил Леухин. — Пошли дальше. История болезни — основной документ. Подчеркиваю, в данном случае юридический документ. Каждая запись, каждая дата имеют силу официальной справки. Еще в студенческой аудитории молодым эскулапам внушают сию заповедь. Ручьева изменила принятый график лечения. И что мы обнаруживаем? — Он шумно вздохнул. — Подлог! А здесь уже вступает в силу закон. В Уголовном кодексе есть соответствующая статья. — Леухин развел руками и резко поправил сбившуюся на лоб челку. — А мы в милосердие играем, — закончил он, сел и сложил руки на груди.

Дмитрий Николаевич поднялся из-за стола и, встав спиной к книжному шкафу, в стеклах которого отражалось солнце, сказал:

— Не думаю, что полезность нашей встречи будет определяться мерой взыскания, которое получит Ручьева. Но поступим ли мы правильней, если используем время, чтобы глубже, разобраться в случившемся? — Дмитрий Николаевич отпил глоток воды. — В давние времена, когда я работал в районной больнице, был у нас хирург Платон Елизарович Пашин. Про него говорили: «Зимний он человек. Теплый». Затем я часто вспоминаю слова Бехтерева: «Если больному после разговора с врачом не становится легче, это не врач».

Печерников что-то шепнул Узорову на ухо, тот согласно кивнул.

— Я не собираюсь, как Леухин, предлагать, чтобы каждый воображал себе встречу с прокурором, — продолжал Ярцев. — Думаю, что это никчемное занятие.

— Верно, Дмитрий Николаевич, — сказал с места Смородин.

Дмитрий Николаевич заговорил о том, что в научном мире существуют различные школы, направления. Их авторитет цементируется не поклонением главе школы, не его диктатом. Выдающиеся деятели науки не раз предостерегали от бездумной верности их идеям.

— У нас бытует еще некое обожествление фигуры главного врача или научного руководителя. Икс Иванович или Игрек Петрович считают необходимым, чтобы в их департаменте оперировали только по методике, разработанной ими. Так понятие врачебной этики подчиняется служению принятому образцу. Все, что имеет малейшее отклонение, квалифицируется как нарушение установленного порядка. Я имел возможность подробно изучить дело Ручьевой, — продолжал Дмитрий Николаевич. — Утверждаю, что речь идет об оплошности, которая была вызвана душевным состоянием Ирины Евгеньевны. Вот тут бы и проявить нам истинное милосердие, а мы…

Дмитрий Николаевич мысленно увидел Ирину Евгеньевну в толпе пассажиров у пригородной электрички.

— Откровенны ли были выступавшие до меня? — спросил он, оглядывая всех за длинным столом. — Откровенны. Это не подлежит сомнению.

Дмитрий Николаевич в своем выступлении не опровергал ранее высказанных обвинений, он отодвигал их в сторону и доказывал: Ручьева не только хороший хирург, она перспективный ученый. Он вспомнил поздний вечер, когда узнал о предстоящей операции Белокурова. Стоило тогда Ручьевой позвонить Ярцеву, и летчика оперировал бы он, а она избежала бы связанной с этим ответственности.

— Разве уже одно это, — сказал Дмитрий Николаевич, — не говорит о том, что Ирина Евгеньевна — человек, достойный нашего уважения? Рискнет ли здоровьем больного хирург Ручьева? Думаю, вы согласитесь со мной, произнося решительное «нет». Да, повредить страшно. Ну а не помочь, не попытаться помочь — разве не страшно? Мы обязаны отвечать не только за то, что сделали. За несовершенное нами мы тоже в ответе. — Дмитрий Николаевич обвел глазами своих коллег и ровным голосом заключил: — И пусть вам не покажется странным, что, начав разговор с оплошности, допущенной Ручьевой, я заканчиваю словами благодарности ей.

Дмитрий Николаевич отошел от шкафа и сел на свое место. Подперев подбородок ладонью, он ждал выступления главного врача. Но неожиданно поднялся всегда улыбчивый Перелогин.

— По-моему, все ясно, — выдохнул он первую фразу. — Мы собрались, отреагировали. — Он выдержал паузу, словно раздумывая, продолжать или не стоит. Но все-таки продолжил: — В протоколах предлагаю записать выговор. Никому от этого худа не будет. Поверьте мне.

— За что выговор? — не понимая, спросил Узоров.

— Я ведь сказал: для протокола.

— Хватит и порицания! — буркнул Узоров.

— Не звучит, — улыбнулся Перелогин. — Поверьте мне. В разных комиссиях заседал. Никто еще от выговоров не полысел. Ваше дело решать, я сказал. — Пожав плечами, сел на место.

Главный врач начал свою речь с того, что упрекнул Перелогина в легковесном отношении к обсуждаемому вопросу.

— Я сторонник серьезных выводов. Проступок Ручьевой заслуживает строгой оценки. Очевидно, нам придется расстаться с ней. Можно понять желание товарищей найти оправдательные мотивы, но я не могу доверять Ручьевой…

Дмитрий Николаевич не удержался:

— Это еще не резон, чтобы выгнать человека. Я решительно возражаю! И уверен, что не одинок.

— И тем не менее решать буду я, — перебил главный врач. — Вы, наверное, знаете, есть клиника, где руководитель при приеме на работу ставит врача в известность о том, что, если они не сработаются, вопрос об увольнении не станет решать местком. Так вот…