Прозрение. Спроси себя

— Хреново, но держится молодцом. Семь флаконов лекарств извел. Кошмар! И все дни считает, когда выпишется. — Шофер похрустел яблоком и погодя спросил: — А у вас как?

— Все так же, — вздохнул Алексей.

— Копает следователь? Придирается?

— Просто серьезный человек. Разобраться во всем хочет. Про аварию Назаров знает?

— А кто ему скажет? Мне Клавдия Федоровна вчера наказала: если Щербака повезешь, ему тоже скажи, чтобы ни-ни. Сами понимаете, как может обернуться: сердце пару раз стукнет — и все… Кошмар! Так что вы про заговор помните.

— Может, мне лучше не ехать?

— Не знаю, Алексей Фомич. Вам виднее. Я человек какой: сказано — сделано.

— Буду ему в глаза смотреть и брехать как собака. Куда это годится?

— А вы сами спрашивайте — как, что? Про футбол можете. Очень он интересуется. Болеет за армейцев — запомните. Ну, едем?

— Семь бед — один ответ, — вздохнул Щербак. — На месте определюсь.

— Правильно, — согласился шофер, трогая машину.

В палате было чисто и уютно. Кровать Назарова стояла у окна. Он лежал и о чем-то думал, уставившись в потолок.

— Здравствуй, Григорий Иванович, — негромко сказал Щербак.

— Здорово, Алексей, — не двигаясь, ответил Назаров. — Вот и ты меня навестил. Садись, располагайся. Давно не толковал с тобой.

— Живой, значит? — зачем-то спросил Алексей.

— Пока живой.

— Не люблю болеть, — признался Алексей.

— А кто любит? Кому нужен конфликт с медициной?

— Некоторым нравится.

— Так те больше притворяются. И от этого притворства рано помирают. Мы с тобой другие — долго жить будем, Алеша.

— Домой скоро?

— Обещают. Надоело здесь. Скучно.

— Но и «ремонт» необходим.

— На капитальный я б с удовольствием. Я так и сказал профессору, Алеша.

— Посмеялся небось он?

— Да нет. Откровенный мужик. Сказал мне: «Я, знаете ли, хитрый старик. У меня самого лечение особое. Я у гомеопатов лечусь». А мне другое лекарство прописал — покой.

— Покой тебе, Григорий Иванович, не помешает. Это уж точно. Успеешь свое наверстать.

— Ладно. Расскажи, как живешь? Что нового?

Щербак опечалился — очень уж врать не хотелось. И, вздохнув, сказал:

— Да что у нас нового, Григорий Иванович? Сам знаешь, работаем. И все тут. Один день поспокойнее, другой похуже. Так и живем.

— Что же ты ни разу ко мне не выбрался? А? Все-таки в товарищах давно ходим.

— Собирался…

— Сам видишь, какой я. И скучно мне.

— Понимаю, что плохо, — тихо сказал Щербак. — Я все понимаю. Забот было много.

— Заботы всегда будут, Алеша. А болеем мы, к счастью, не каждый день. С планом все нормально?

— Работать не разучились, Григорий Иванович, — с деликатной застенчивостью отозвался Щербак. — Нормально работаем.

— Кто знает? Отсюда мне не видно. Накапай мне из розовой посудины пятнадцать капель — пора лечиться.

Алексей долго, с терпеливым старанием отсчитывал капли в мензурку, как будто от его аккуратности зависела жизнь Назарова, и, поймав себя на мысли, что просто тянет время, огорчился. «Не умею притворяться», — тоскливо подумал он, протянув лекарство товарищу.

Тот выпил и сказал:

— Вот так каждые три часа. Что еще поведаешь про свои дела? Что-то ты сегодня не очень разговорчивый, Алеша.

— Сам знаешь, Григорий Иванович, в больнице особый разговор.

— Это ты верно сказал. И я вот историю одну слышал. Как-то заболел старик Рокфеллер, и, чтобы, значит, он поменьше волновался, ему газетку специальную печатали. Разумеется, в одном экземпляре. Мол, доходы в безопасности, рабочий класс не бастует и все в таком роде.

— Неплохо придумали, — сказал Щербак, с тревогой оглядываясь по сторонам.

— Догадливый ты у меня. Газетку уже ищешь, — вздохнул Назаров. — В тумбочке она. Достань.

Алексей заметил, что Назаров оставался спокойным, словно уже давно привык ко всем новостям, а глаза его смотрели из-под густых и лохматых бровей сумрачно, недовольно, точно уличали товарища во лжи. Когда Щербак вытащил газету, сердце его защемило — он узнал статью с крикливым заголовком «Авария» и теперь сидел молча, проклиная себя и все на свете: «Эх, несмышленыш! По глупости решил, что обведу его вокруг пальца. Гриша всех нас, вместе взятых, насквозь видит».

— Кто передал? — глухо спросил Алексей.

— Тут от скуки даже рецепты читать начал, а газетки кочуют из палаты в палату.

— Значит, обо всем уже давно известно?

— Со вчерашнего дня. А статейка жидкая. Валяй сам — все по порядку.

— Долгий это разговор.

— Убытки подсчитали? Небось на миллион нарвались?

— Почти миллион.

— Должно быть, и следователь вокруг тебя уже топчется?

— Допрашивает.

— Тебе, Алексей, в священники подаваться нельзя. Плохо утешать умеешь. Рассказывай.

Может быть, душевная тоска оказалась сильнее тревоги за больного человека, а может, Алексей просто не верил в страх перед сердечными болезнями, неподвластную силу которых ему еще не довелось испытать на себе, только он в глубокой печали обо всем рассказал Назарову.

— Теперь вот жду суда, — закончил Алексей.

— У тебя еще будет, а надо мной суд состоялся. Сейчас, когда ты толковал про беду.

— Ты-то, Григорий Иванович, при чем здесь?

— Кто Бурцеву пост главного инженера доверил? Ты или я?

— Человек он у нас новый…