Пруд

Только к декабрю, когда Женю вывозили на балы, а студент терпеливо сидел над толстыми томами таблиц и записок, -- надвинулись тучи, завыла в трубах метель, снежные змейки с веселой злобой побежали по льду.

От кухонного крылечка хромоногому сторожу приходилось теперь каждый день прочищать широкой лопатой две дорожки: к дровяному сарайчику и к колодцу. Но на следующее же утро их опять заносило вровень с краями, -- и сторож, ругаясь, опять принимался за бесплодную работу.

Плотным грибом сидел снег на крышах, потрескивавших под его тяжестью; огромными сугробами лежал у забора и во всех закоулках двора. Ровная белая пелена была теперь на месте высоких клумб цветника, а во фруктовом саду деревья показывали одни черные тонкие верхушки, как прибережные ветлы в весенний разлив.

И все не было конца этому снегу: то и дело приходили новые тучи на смену истощенным и роняли на белую землю мириады мелких, прекрасных видом ледяных звездочек, а часто -- большие хлопья, тяжелые, как снежки, которыми играют дети.

Иногда, по ночам, что-то громко и тяжко стонало в пруде, -- так что сторож просыпался и, прислушиваясь, крестил зевающий рот. Должно быть, деду-водяному становилось темно и душно в этом небывалом зимнем плену.

В большом городе, где жил студент, все шло, как обычно: тускло горело электричество в длинных коридорах университета, тоскливым голосом читали профессора надоевшие лекции, пили крепкий чай студенты в ночи перед экзаменом. Женя каталась на тройках в убранных санями кошевах, радовалась хорошей снежной дороге и плакала, когда не удавалась прическа, перед балом. И студенту, и девушке как-то не казалось уже, что слишком надолго затягивается зимний сон; проще и спокойнее ждали весну.

А весна медлила.

Уже слышалось повсюду что-то неведомое, но явное, напоминавшее о возрождении. Дольше и дольше задерживалось солнце на углубившемся небе. Изголодавшиеся странники-грачи недоумело ковыляли по снежной пустыне, разыскивая жирные проталины. Но тепла не было, -- и только на гребнях сугробов, ближе к солнцу, появилось кое-где хрупкое ледяное кружево.

-- Скоро весна! -- думали каждый в своем городе студент и Женя и, в минуту воспоминаний, перечитывали полученные за зиму письма. И опять оживал тихий пруд, и белели водяные лилии.

И вот, как раз к тому времени, когда хромоногий сторож подбирал в дровяном сарайчике последние, примерзшие к полу поленья, -- набежало тепло. Набежало бурно и буйно, охватило пламенем мертвое царство, -- и заледеневшие сугробы прозрачно заалели на зорях, как расплавленное железо. Закрутились, зашумели ручьи; по водосточным трубам усадьбы журчало, как после июльского ливня. Пруд избороздился угловатыми трещинами, изломавшими вздувшийся, потемневший лед, С жадной торопливостью пробивались сквозь последний снег на пригорках желтые анемоны.

Сторож сбросил полушубок, ходил в ситцевой, с линялой спиной, рубахе. Сделав ладонь козырьком, подолгу смотрел на пруд, потом поворачивался к усадьбе, вздыхал и чесал затылок.

Питавший пруд ручеек, в летнее время незаметно, терявшийся в камышах, сделался теперь пенистой, мутной рекой, -- и широко открытого горла шлюза не хватало, чтобы выпустить эту реку из плена плотины в овраг. Пруд вздымался все выше, волновался, злобно шумел. Волны перекатывались через край обложенной плитняком старой насыпи, проникали в каждую щелку и кротовую норку, подмывали и уносили землю, насыпанную когда-то каторжным рабьим трудом. И в один из самых теплых дней, к вечеру, старую плотину прорвало.

Сначала обвалилась с барабанным грохотом большая груда земли и камня. Мутный водопад ринулся в пустоту, захватил, размыл, обратив в щебень и грязь все, что еще оставалось от насыпи, стеной пошел по оврагу, разбежался по камням, по суходолам, по пашням, подхватил и унес мужицкие стога и изгороди, -- а на другой день неторопливо журчал уже по самому дну, самодовольный, но скромный, как истинный победитель.

Пруд ушел.

Студент приехал в усадьбу, когда отцветали вишни. Отсюда, со стороны дороги, все казалось милым и неизменным вокруг старого дома. Теснились невесты-деревья к самому крыльцу, истоптанному ножками Жени. Студент, оставив чемодан в экипаже, потихоньку пошел к цветнику. Никого не встретил по дороге. Только старая дворняжка узнала знакомого и, ласкаясь, лизала руки.

Обошел угол дома, вышел к цветнику и остановился. Провел рукой по глазам, -- отогнать дремоту. Но, должно быть, не дремота -- а правда. Над глубокой котловиной, затянутой черной, лоснящейся грязью, наклонилась, как параличная старуха, полуразрушенная беседка. И тяжелая вонь разложения ударила в нос вместо ласки цветов, еще не распустившихся на свежих клумбах.

-- Как же это? Что?

Пестрая лодка, и лилии, и Иван Евграфыч с длинной бамбуковой удочкой, и купающийся в воде ракитник -- нет ничего.

Тут выполз на крылечко Иван Евграфыч и, разглядев, пошел к гостю торопливо, но как-то особенно, -- словно одна половина тела была у него стеклянная, и он боялся ее разбить. Жал руку студенту и заикался: