Пружина для мышеловки

– Поймите, Андрей, есть вещи настолько тонкие, настолько деликатные… Господи, ну как же вам объяснить! Представьте себе, что я прочла бы рассказ, который написала Лена. Допустим, он мне не понравился бы, я увидела бы в нем какие-то изъяны, недостатки. Что мне ей сказать? Что рассказ написан плохо? И как это будет звучать в моих устах? Кто я такая? Студентка, которая сама-то еще не стала писателем, зато живет в отдельной квартире, карманных денег не считает, одевается в заграничные шмотки и имеет такого папу, что еще неизвестно, ее саму-то в институт приняли за талант или за папу. Да я рот не посмела бы открыть! Вы можете это понять?

– Честно говоря, с трудом, – признался Мусатов.

– Ну конечно, – вздохнула она, – вы – другое поколение, у вас другой менталитет, вы никогда не поймете, как мы жили тогда, как думали, как чувствовали. Вы, наверное, удивитесь, если я вам скажу, что в те времена стыдно было быть богатым. То есть все этого хотели, все к этому стремились, но стремление свое скрывали, потому что хотеть быть богатым было стыдно. Я была богатой, и не потому, что сама заработала, а только лишь потому, что мне повезло с родителями. В этом не было моей личной заслуги. И мне все время было стыдно, потому что мне нравилось жить в отдельной квартире, мне нравилось быть хорошо одетой, нравилось, что я могу попросить у отца машину с водителем, чтобы куда-нибудь съездить, если очень нужно. И мне было стыдно за то, что мне это нравится. И это накладывало определенный отпечаток на мои отношения с друзьями, в частности, с Леночкой. Впрочем, вам это действительно трудно понять. Одним словом, я не знаю, каким она была писателем.

Прошел еще год, и все повторилось снова. Два института, два конкурса, два отказа. Лена продолжала работать на фабрике, периодически жила по нескольку дней у Майи, спокойно соглашаясь с тем, что подруга кормит ее на свои деньги и моет за ней посуду. Ни разу за все время она не заговаривала о своих поклонниках, о молодых людях, с которыми она встречается, и у Майи создавалось впечатление, что Лена личной жизнью как-то не озабочена. После трех неудачных попыток Лена Шляхтина заявила, что поступать пока не будет, по крайней мере пару лет.

– А что потом? – спросила Майя. – Ты литературное образование в принципе получать собираешься или нет?

– Еще не решила, – Лена лениво потянулась на диване. – Но писателем я все равно стану, вот увидишь. И даже, может быть, раньше, чем ты, хоть ты и учишься на писателя, а я на фабрике ишачу.

В семьдесят третьем году Майя Истомина закончила институт и стала работать в популярной еженедельной газете. В этом ей помог не кто иной как брат ее матери, дядя Жора, Георгий Степанович, который был не больше не меньше – главным редактором «толстого» литературно-публицистического журнала «Эпоха». В ее жизни появился молодой ученый Женя Чаинов, вместе с которым Майя уже строила планы на будущее. У Леночки Шляхтиной, кажется, тоже появился постоянный поклонник, и хотя девушка ничего не рассказывала о нем, но Майя отметила, что и без того красивая Лена стала просто-таки ослепительной. Лена по-прежнему короткими наездами жила у Майи, правда, в последние года два ее пребывание в квартире Майи стало более длительным, не меньше двух недель, а то и целых три. Для Майи это было неудобным, ведь был Женя… Но она не смела сказать об этом подруге, боясь обидеть.

– У Елены ведь были проблемы со здоровьем, – сказал Андрей. – Когда она у вас болела, вы за ней ухаживали, да?

– С чего вы взяли? – неподдельно удивилась Истомина. – Какие проблемы со здоровьем?

– Ну как же, ее соседки по комнате в общежитии сказали, что Лена часто брала больничный, и на этот период уходила жить к вам, потому что у вас спокойнее и вообще условия лучше. Разве не так?

– Да бог с вами! Когда она жила у меня, она каждое утро уходила на работу, ни о каких больничных и речи не было. Приходила вечером, когда пораньше, часов в семь, а когда и совсем поздно, даже ночью. У нее, наверное, были свидания, но она подробностей не рассказывала. Я, конечно, спрашивала, это вполне естественно, а она отвечала, мол, как же без этого, но ничего серьезного, потому что все парни – козлы. Ну, что-то в этом роде. Я понимала, что она просто уклоняется от откровенного разговора, и не считала себя вправе настаивать. Я не хотела, чтобы в ответ на мои расспросы она ответила: «Ты думаешь, что если я у тебя живу и ем твой хлеб, то ты имеешь право лезть мне в душу?»

– Но ведь она действительно у вас жила и ела ваш хлеб, – осторожно заметил Андрей. – И создавала вам большие неудобства.